— Скажи, почему ты все-таки не стала моей женой? — тихо спросил Моти.

— После того, как ты от меня отказался? Как же я могла выйти за тебя? Любить — да, но выйти замуж… Ох, да разве ты поймешь! Ведь ты все равно стал моим, с того самого дня, с нашей первой встречи. Чтобы это понять, надо быть женщиной.

Моти долго молчал, потом снова спросил:

— Но сегодня, когда тебе исполнилось сорок, ты ни о чем не жалеешь?

Судха медлила с ответом. Моти показалось, что она сдерживает слезы.

— Судха! — нежно окликнул он подругу и прикоснулся к ее плечу.

— Я думала, — отозвалась она. — Думала, что потеряла, не став твоей женой. Разве хоть один вечер мы провели вдали друг от друга? Вспомни, где только мы с тобой не побывали? Стоило мне позвать тебя — и ты бросал все дела и приходил. Если браком называется близость, то я обрела его. И за столько лет близости — ни одной ссоры. Ты всегда улыбался, всегда был только благодарен мне. Из года в год едва лишь я протягивала руку, как навстречу ей тянулась твоя рука, и жар ее проникал в каждую пору моего тела. Твои цветы были в моих волосах, твои поцелуи — на моих губах. Твоя верность — в моем сердце… Какая женщина может желать от любви большего?

С невыразимым восторгом отдала она себя рукам Моти. Их было не две — четыре, нет — шесть, восемь рук! Судха ощущала их прикосновение каждой клеточкой тела и души. Они ласкали, обнимали, прижимали ее к груди. Под этими потоками неги Судха раскрылась, точно цветок под лучами лунного света. Возле стайки мерцающих звезд и в самом деле показалась луна, выплывшая из-за густой листвы деревьев, и тотчас же лучи ее запутались в волосах Судхи, утонули в ее взоре, обласкали губы, пробились к сердцу, заструились по жилам… «Мотичур — моя горошинка! Мой сладостный!.. Я сгораю от любви к тебе!..»

…Судха открыла глаза. Истомленное лицо ее сияло радостью, на нем лежала печать горячих ласк.

Никогда не забыть Судхе того вечера, той ночи — такой прекрасной была она для них обоих, так наполнила их жизнь. Словно время и прожитые годы, луна и желание — все обрело единую орбиту. Ни одна капля страсти не пропала втуне — в тот вечер об этом и помыслить было невозможно! Разве кто-нибудь еще переживал подобные мгновения? Тот, кому выпадет на долю такое счастье, поймет, что… что ради этих-то мгновений он и жил на свете.

И для Судхи это были только мгновения. Больше они не повторились…

В их конторе сменился управляющий. Судхе новый шеф крайне не понравился: кожа, прежде, как видно, белая, теперь отливала зеленым и напоминала старую медь; на толстом носу лиловые прожилки — свидетельство чрезмерного пристрастия его владельца к спиртному. Всякий раз, как Судхе приходилось сталкиваться с новым управляющим, она невольно глядела на его нос, и ей казалось, что это перезревшая инжирина, готовая вот-вот лопнуть. Щеки его обвисли, под глазами чернели ямы, волос на голове почти не осталось, а во время разговора он смахивал на старую жабу, что расквакалась в тинистом пруду. Судхе этот человек был отвратителен. И, как на беду, ей, старшей стенографистке, по целым дням приходилось просиживать в кабинете управляющего. Она будто лишилась независимости, и это отравляло ей жизнь. Вдобавок ко всему она никак не могла отделаться от чувства, что этого урода ей уже приходилось где-то встречать. Но где? Судха мучительно напрягала память — та не подсказывала ответа.

«О! Ну конечно! Я как-то встретила этого полупокойника на Канат-плейс^[28]», — решила Судха.

Она надеялась, что теперь ее тревога уймется. Но тут управляющий, кладя на стол какую-то папку, сделал неуловимый жест рукой, и Судха снова забеспокоилась. У кого она видела точно такое движение? У отца? У братьев? Кого оно напоминает? О ком говорит? Память молчала. Судха снова принялась за работу, но весь тот день сердце ее щемило.

Первого числа, как всегда, выдавали жалованье. Когда служащие стали расходиться по домам, управляющий попросил Судху немного задержаться. Он усадил ее перед своим столом, потом достал из шкафчика виски, сифон с водой и бокал. Судха удивленно глядела, как он жадно, залпом выпил. Она с досадой поднялась, намереваясь немедленно уйти. Управляющий мягко удержал ее за руку.

— Сегодня я просматривал личные дела сотрудников и обнаружил, что вы дольше всех тут служите, — сказал он. — Мне очень приятно работать со столь опытной стенографисткой.

Судха молчала.

— Ваше имя Судха, не так ли? — с волнением спросил управляющий.

Судха посмотрела на него с недоумением. Они работали вместе уже не один день, неужели он только сегодня узнал ее имя? И в конце концов, к чему он клонит?

— Я имею в виду, — продолжал между тем управляющий, снова наливая себе виски, — что вы та самая Судха, дочь Дживанрама?

— Да, имя моего отца тоже указано в «деле», — резко ответила Судха. — Не понимаю, для чего вам понадобилось спрашивать об этом меня?

Она снова попыталась встать.

— Нет-нет, сидите! Пожалуйста, сидите… — с неожиданной робостью, даже просительно проговорил управляющий. — Скажите, вы… вы меня не узнали?

— Нет, — сердито отрезала Судха.

— Ваша семья жила в квартале Джандан?

— Да.

— Однажды я был в вашем доме. Я видел вас… Говорил с вами… О, теперь вы так хороши, а тогда были совсем неказистой… Да, я вас видел… говорил…

— Когда, когда это было?! — в волнении воскликнула Судха.

Управляющий долго глядел на нее, потом с трудом произнес:

— Я — Моти.

Судха онемела.

— Это большое… большое несчастье для меня, что я тогда на вас не женился, — продолжал управляющий. — Я не разобрался, не сумел вас понять. Да и можно ли было разобраться в те короткие минуты, что мы провели вместе? Ваш истинный облик был скрыт под заурядной внешностью… А я был молод, жаждал богатства, мечтал о светлой, нежной женской коже… Та, что стала носить мое имя, была белолица, и она принесла в мой дом деньги, а вместе с ними — злой, вздорный и неверный нрав. В течение нескольких лет у меня родилось пятеро детей, но скольких из них я могу назвать своими? Не знаю, не знаю… Люди болтают разное… А я слушал людей. И пил. И ходил к другим женщинам. И меня отравил яд — яд болезней, вина, постоянной неприязни, холодного равнодушия… Я весь пропитан этим ядом, он сжег меня. Та женщина… ее уже нет в живых, так что упрекать ее не стоит. Да и что я мог бы ей сказать? Ведь это моя вина. Виноваты вот эти мои глаза, которые не сумели разглядеть вас. Я нашел драгоценный камень, принял его за стекляшку и отбросил. Простите меня! Вы бы не согласились стать моей женой? Ведь я еще не старик, и… я никогда не знал настоящей любви, только мечтал о ней.

Он говорил, а Судха смотрела на него потухшим, мертвым взглядом. «И теперь ты пришел ко мне! — думала она. — Старый, плешивый, безобразный, изъеденный болезнями… Теперь ты предлагаешь мне брак. Мне, которая отдала тебе всю себя… Ты даже не знаешь, что я убила свою молодость, придумывая тебя. Сколько весен любви я потеряла в мечтах о тебе, сколько неистовых желаний юности распылила в память об одном лишь твоем взгляде? Всю жизнь я ходила по улицам — одинокая, рядом с твоей тенью. Я одна бывала в темных парках, воображая, что ты со мной; одна сидела в кино, оставляя соседнее место пустым — для тебя; сама делала себе подарки — сари и драгоценные безделушки — якобы от тебя, тратя на них свои деньги, заработанные тяжким трудом. Мой отец умер. Моя мать умерла. А дети моего чрева все звали и звали меня — издали, совсем издали, — но я не пошла ни к одному из них. Я сделала тебя амулетом своей души и до сорока лет прожила, зажмурив глаза, сжав губы и прикрыв ладонями уши, с одним лишь желанием — быть рядом с тобой. Была ли я этим счастлива? Я никогда ничего у тебя не просила — ни свадебного обряда, ни брачной ночи, ни улыбки ребенка. Ничего! Для меня существовал только отблеск, отражение лица друга, мираж… А сегодня ты явился в мои владения, чтобы сжечь этот мираж на адском погребальном костре…»

Все эти мысли теснились в голове Судхи, но сказать хоть слово не было сил. Уронив голову на стол, она горько рыдала. Управляющий взял ее руку. Судха отшатнулась от него, вскочила и выбежала из кабинета. Не слыша умоляющих слов Моти, просившего ее вернуться, она торопливо спускалась по лестнице.