Однако шли дни, проходили месяцы, год сменялся годом, но Судха не открывала имени своего избранника. Усталые и отчаявшиеся родители вновь кинулись подыскивать женихов — одного, другого, третьего… Судха всем им говорила «нет». Последнему из них, вдовцу-кондитеру, перевалило уже за сорок.

К концу дня, когда сгущаются тени и явственнее становится благоухание накрашенных ладоней, Судха говорила Моти:

— Теперь они привели ко мне старого кондитера.

— Ну и как? — улыбнулся Моти.

— Отказала.

— Почему, глупенькая? Подумай, какая сладостная судьба тебя ожидала: не работать, есть одни только лакомства…

— И бросить тебя! — гневно и страстно воскликнула Судха.

— Но ведь я на тебе не женился, — заметил он, обнимая ее за талию и привлекая к себе.

— Ну и что? — Судха потерлась щекой о щеку любимого. — Разве люди бывают ближе, чем мы с тобой? При чем тут брак? Ведь ты — вот… — Она довернула кверху раскрытую ладонь и сжала пальцы в кулак.

Моти засмеялся.

— Ты права, я весь в твоих руках. Стоит тебе только пожелать — и я с тобой.

— А вначале ты был вовсе не таким, — с кокетливой улыбкой сказала Судха. — О, как трудно было тебя приручить!

— Вначале… Чтобы понять и принять любовь, нужно время и время, — прошептал Моти, склонившись к ее уху.

Веки Судхи смежились — так полно, так остро ощутила она близость любимого. И тут же почувствовала на лице его жаркое, прерывистое дыхание и горячие поцелуи на шее и щеках…

— Где мы завтра встретимся?

— Где хочешь. Может быть, в переулке Влюбленных?

— Нет-нет!

— В Ко́тле выставка лошадей.

— Ты, кажется, думаешь, что я собираюсь завести скаковую конюшню? — рассмеялась Судха.

— В Олдхолле книжная выставка.

— О нет! — Судха зажала уши руками.

Моти умолк.

— Пойдем лучше в кино, — предложила Судха. — В «Васанте» идет хорошая картина. Я куплю билеты, а ты приходи прямо туда без четверти шесть.

— Билеты куплю я.

— Нет, эту картину покажу тебе я, а ты, если хочешь, своди меня на другую. Разве я против? Так не забудь: завтра вечером, без четверти шесть, в «Басанте».

…Около кинотеатра «Басант» было людно. Судха купила два билета и стала поджидать Моти. Запаслась также кедровыми орешками и пакетиком изюма: она любила в кино что-нибудь жевать.

Время близилось к шести, из дверей повалила публика с предыдущего сеанса, затем толпа возле кинотеатра начала редеть. Моти все не было. Улица сияла огнями, всюду толкался народ, громко расхваливали свой товар лоточники, по мостовой катились коляски, мчались машины, сновали рикши. Моти не любил шума, сторонился толпы. О, теперь-то Судха его знала! Моти влекло к тишине, сумраку, уединению. У него была сложная, тонкая душа.

В четверть седьмого Судха вошла в зал, отыскала свое место и села. На соседнее место положила носовой платок, орехи, пакетик с изюмом. Зал был почти полон, но Моти не появлялся. Он вошел, только когда погас свет, и тихонько сел рядом с Судхой.

— Ай-ай! Ты заставляешь себя ждать, — упрекнула она, протягивая ему руку.

— Прости, дорогая, — нежно шепнул он.

— У меня тут изюм и орехи. Ешь.

Моти отправил в рот несколько изюмин. Судха счастливо вздохнула и с головой ушла в картину. Разговоры — потом. А сейчас Судха чувствовала руку Моти в своей, знала, что пройдет какое-то время, и она склонится на плечо друга.

— Ты положила голову мне на плечо. Разве тебе так что-нибудь видно? — тихо спросил Моти.

— Мне видно то, чего не увидеть никому в этом зале, — радостно отвечала Судха.

…Люди, с которыми каждый день сталкивалась Судха, начали подмечать в ней перемены. Глаза ее, прежде холодно прищуренные, вдруг широко раскрылись; взгляд из-под чуть подведенных каджалом век сиял, обжигал и ранил, будто лезвие ножа. Грудь ее развилась, тонкий стан обрел чарующую гибкость, округлые бедра соблазнительно покачивались при ходьбе. День ото дня Судха становилась все краше. А как она теперь одевалась! Материя, как правило, была недорогая, но зато какие линии! И дело было вовсе не в хороших портнихах — Судха не имела возможности к ним обращаться. Она сама изучила до тонкости портновское искусство. Хотелось быть хорошо одетой, а вкуса и умения ей было не занимать. Никто и не подозревал, что элегантные вещи, в которых появлялась Судха, были сшиты ее руками. Когда сослуживицы принимались расхваливать ее туалеты, Судха называла имя какой-нибудь известной мастерицы, у которой шили самые богатые модницы, и девушки сгорали от зависти.

— Расскажи, какой он, твой любимый? — с ревнивым любопытством спрашивали они.

— Ну, какой, какой… Белолицый. Волосы кудрявые. Когда смеется — будто жемчуг сыплется… — отвечала Судха.

— Сколько же он получает?

— Двенадцать сотен.

— Двенадцать! — ахали девушки. — Да ведь это жалованье нашего управляющего!

— А он и есть управляющий, только в другой фирме.

— Ты бы хоть показала нам его. Интересно все-таки…

— Пожалуйста. Как-нибудь попрошу его зайти в контору.

Судха пообещала это просто так, чтобы отделаться от назойливых девиц. Да она скорей умрет, чем покажет им своего Моти! Мало ли что взбредет им на ум! От таких чего угодно ждать можно. К счастью, сослуживицы, полные злобной зависти, будто по уговору, не поминали больше об успехах счастливицы Судхи.

Старый Дживанрам постонал, покряхтел да и умер. Умер, как звонили длинные языки, из-за дочери, от огорчения: ведь Судха-то так и не вышла замуж. Сладить с ней старику оказалось не под силу — дочь была взрослая, своенравная и самостоятельная: приносила в дом целых двести рупий! Потом переженились и разъехались братья, ушла в семью мужа младшая сестра Виджай. Вслед за тем скончалась и мать; до последнего своего вздоха горевала она о судьбе незамужней старшей дочери. Судха осталась одна-одинешенька. Тогда она оставила старое пепелище и перебралась на Сивил-лайнз, в хороший, благоустроенный дом. Новая квартира была невелика — всего лишь две комнаты на втором этаже, но зато с отдельным входом, прямо с улицы, так что Судха почувствовала себя там совсем свободно. К тому времени ей минуло уже тридцать пять, хотя на вид ей трудно было дать и тридцать. На губах ее постоянно играла улыбка, во взоре мелькала тень счастья. Но работала она еще серьезнее, чем прежде: стала хорошей стенографисткой, получила звание бакалавра искусств, много читала. Жалованье ее возросло, жизнь стала обеспеченной.

У Судхи вошло в привычку проводить на проборе красную полосу, как это делают обычно замужние женщины, и ставить на лбу красное пятнышко — знак супружества. Но никто и слыхом не слыхал о ее свадьбе, никто не видел ее мужа. Знали одно: у Судхи кто-то есть, с кем она проводит вечера. И люди говорили — говорили повсюду, — что, кто бы ни был этот человек, у него, как видно, была серьезная причина не играть свадьбы. И потому возлюбленные встречаются лишь в поздний глухой час, когда все в мире отходит ко сну, когда ничей нескромный взгляд не может нарушить тайну… В этот час, до краев наполненный дремотой, кто-то тихонько стучится в двери Судхи и молча входит… Нет, люди его не видели, но они знали, все знали. Однако Судхе об этом никто и словом не обмолвился: слишком она была солидной, независимой женщиной. А женщине, на лбу которой сияет наведенное суриком пятнышко, лишнего слова не скажешь.

Судхе исполнилось сорок. О, как запомнился ей этот вечер! Она вздумала повести Моти в Японский сад, что на Матхра-роуд. Собственно говоря, сада там никакого не оказалось, но все равно это было чудесное место. Земля окутала свой лик сумерками, будто оскорбленная женщина, закат рассыпал по краю неба рыжие кудри. Понемногу стали проступать звезды. Судхе не хотелось говорить. Молчал и Моти.

Он и теперь был так же красив, как в юности. И по-прежнему носил коричневый костюм — так хотела Судха. Казалось, поток времени и резец жизни не оставили следа на внешности Моти. Лишь седина серебрила виски, но от этого он выглядел еще красивее. В руке у него была трость — подарок Судхи в день его пятидесятилетия. Да, удивительно, просто удивительно, что Моти так сохранился! Хорош, обаятелен, благороден! Вот он взглянул на Судху, и в душе ее тотчас зазвенели колокольчики тревоги, а сердце стало биться точно так, как тогда, в их первую встречу.