Кругом не видно было ни зги. Туман лег плотной пеленой. — Эй, держись, держись! — донесся сверху голос Ривы. — Что случилось? — крикнул я.

— Упал в снег, — услышал я голос Джагдиша. — Не могу встать — сильно ушиб ногу!

— Встань, попытайся встать! — налегая на веревку, прокричал я.

Буран усиливался с каждой минутой. Белый туман был хуже темноты. Где-то посередине между мной и Ривой лежал в снегу Джагдиш, и мы никак не могли поднять его.

— Держи равновесие! — донесся до меня голос Ривы. — Тащи веревку вправо. Раз… два… три!

Я изо всех сил потянул веревку, однако Джагдиш не смог подняться.

В конце концов, держась одной рукой за веревку, а другой вырубая ступеньки, я добрался до Джагдиша.

Джагдиш, лежа на снегу, стонал.

— Что случилось, Джагдиш? — спросил я, пытаясь приподнять его.

Ухватившись за меня, Джагдиш попробовал встать, однако тотчас же снова сел в снег.

— Видимо, я не смогу идти дальше, ушиб ногу, — проговорил он.

Белый густой туман окутал все вокруг. С дикой, неистовой силой дул ветер, сплошной стеной беззвучно валил снег.

«Хо… ааа…ааа…ааа…ооо…ааа!»

Рива дважды свистнул. Резкий тревожный свист, словно кинжал, рассек бурю, замерев где-то вдали, и снова ни звука, кроме воя и гула ветра.

Подождав немного, Рива снова свистнул. Может быть, кто-нибудь отзовется?

Через какое-то время Рива опять засвистел, и мы с колотящимся сердцем прислушивались — не отзовется ли кто на свист. Однако, кроме злобного сатанинского хохота крепнущей бури, мы ничего не слышали. С каждым мгновением становилось все холодней и холодней. Руки и ноги начали коченеть от стужи. Одолевал сон — слипались глаза.

— Не спи, Джагдиш, слышишь? — то и дело повторял Рива.

Я тоже чувствовал, что веки мои как-то странно отяжелели. Я понимал, что спать нельзя, знал, что эта непонятная тяжесть в глазах и расслабленность во всем теле грозят неминуемой смертью, и все-таки, как ни силился я отогнать от себя сон, глаза помимо воли смыкались. А бедняга Джагдиш и вовсе заснул.

Рива оглядел нас обоих.

— Слушайте меня, слушайте, что я вам скажу! — проговорил он. — Возьмите в руки снег и сжимайте его изо всех сил!.. Ну-ка!..

«Хо… ааа…ооо…ааа…а!» — бесновался ветер.

Откуда-то издалека, снизу, до нас донесся чуть слышный свист. Рива что было мочи засвистел в ответ. Нам казалось, что свист Ривы разносится далеко-далеко вокруг, призывая на помощь, словно сигнал бедствия. Сколько в нем было тревоги, сколько мольбы, сколько боли и надежды! Мы напрягали слух, стараясь услышать ответ. Неужто и в самом деле кто-то ответил на свист Ривы? Или, может быть, нам просто почудилось?

Но нет! Снизу опять донесся свист. Далекий, едва слышный, но несущий надежду свист в этот миг показался нам, заблудившимся в буране, маяком, ярко вспыхнувшим в непроглядной мгле!

Подождав немного, Рива снова свистнул. На этот раз мы ясно услышали другой свист.

Теперь Рива свистел без передышки. Свист его, казалось, говорил: «Мы попали в беду и находимся здесь!» — а в ответ будто отвечали: «Идем на помощь!» В какие-то мгновения казалось, что ответный свист был совсем рядом, потом он неожиданно звучал откуда-то издалека — тем, кто шел на помощь, видимо, трудно было добраться до нас.

Так прошел час… Еще полчаса. Шедший на выручку был теперь где-то совсем близко. Еще несколько минут напряженного ожидания, и вот перед нами выросла фигура пожилого горца, похожего на гнома. На груди его болтался привязанный тесьмой фонарь. Слабый мерцающий свет фонаря еле пробивался сквозь окружавший нас плотной пеленой густой туман. Рядом с ним стоял другой горец — высокий худощавый юноша, однако в тумане трудно было рассмотреть хорошенько их лица, оба они казались привидениями.

— Как это вас угораздило идти в такую бурю? — спросил пожилой горец.

— Наш товарищ ушибся и… — начал было Рива.

Горец тяжело дышал. Грудь его вздымалась и опускалась, словно кузнечный мех.

Отдышавшись, он указал своему высокому молодому спутнику на Джагдиша и приказал:

— Взваливай его на себя. Мне с ним не отыскать дороги.

Помедлив немного, юноша склонился над Джагдишем, сильными руками обхватил его и вскинул себе на спину, ближе к шее, а пожилой горец привязал ноги Джагдиша к талии молодого. Потом горец затянул конец веревки вокруг своего пояса и обвязал ею своего молодого товарища. Когда очередь дошла до меня, я тоже обвязался веревкой и передал ее свободный конец Риве, а тот крепко затянул ее вокруг своего пояса.

— Ну, а теперь в путь! — подбадривая нас, проговорил пожилой горец. — Крепко опирайтесь на свои ледорубы. Раз… два… три!

И вот сквозь непроглядную ночную тьму, по океану снежного наста, таящего на каждом шагу погибель, караван наш снова двинулся в сторону Гурджана.

Жилище горца приютилось под большим тунговым деревом. Когда мы добрались до него, старый горец выволок из хижины несколько шкур и расстелил их на земле, а молодой уложил на них Джагдиша. Он был без сознания, должно быть, одолела снежная болезнь. Потом пожилой горец вошел в низкий деревянный погребок и появился оттуда, держа в руках что-то похожее на небольшую свернутую кожаную сумку. При ярком свете костра я увидел, что это был мускусный мешочек.

— Погаси-ка фонарь, Зи Ши, — обернулся он к юноше, который отдыхал в стороне от огня. Из темноты послышался тяжелый вздох, и спутник пожилого горца подошел к костру. Когда он встал рядом, я увидел, что это совсем молоденькая девушка. На голове у нее теперь не было мохнатой бараньей шапки, которая до сих пор скрывала ее длинные волосы. Глаза ее слипались от усталости, лоб покрыла испарина. Ловким движением она сняла фонарь, висевший на груди у горца, разом погасила его и, склонив голову, опять скрылась в темноте, унося с собой фонарь.

Горец встал на колени перед Джагдишем, склонился над ним и стал прислушиваться к его дыханию. Затем он налил горячего молока в большую деревянную ложку, добавил мускуса, взболтал содержимое и влил в рот Джагдишу. После этого он принялся нагревать еще что-то в другой ложке. По-видимому, это был жир какого-то животного. От него исходил очень неприятный запах. Когда жир растопился, горец добавил в него немного мускуса и, помешивая в ложке пальцем, снова позвал Зи Ши.

— Чего тебе? — не выходя их темноты, откликнулась она. Голос у нее был усталый. Видно, вконец измучилась.

— Поди-ка сюда, детка! Возьми этот жир и втирай ему в виски.

Зи Ши сняла с головы Джагдиша шапку с длинными ушами, прислонила его голову к груди и принялась неторопливо растирать ему виски. Пожилой горец сидел, привалясь спиной к дереву. В ярком пламени костра было хорошо видно его иссеченное морщинами лицо. Подбородок у него был крепкий, крутой, на шее проступали набухшие вены. Дыхание у Джагдиша было неровное — то тихое, едва заметное, то частое. В горле у него что-то булькало, словно смазывали механизм часов из маленькой масленки.

Девушка продолжала медленно растирать виски Джагдишу, Под ее руками рождался какой-то странный, нагоняющий сон, шуршащий звук. Отгоняя от себя дремоту, я наблюдал за Зи Ши. Она низко склонилась над Джагдишем, одна половина ее головы была в тени, другая — освещена ярким пламенем костра. Теперь я мог хорошенько рассмотреть ее лицо: смешение арийских и монгольских черт, очаровательное сочетание цветов шафрана и розы. Веки ее были так низко опущены, что глаза казались закрытыми. Зи Ши… Вдруг мне показалось, будто все, что я вижу сейчас, сон. Девушка, горец, похожий на гнома, ствол тунгового дерева и ярко пылающий костер — все это лишь долгий, нескончаемый сон. Должно быть, я лежу на софе в гостиной Уши и мне все это снится. Вот-вот войдет в комнату Уша в красивом голубом сари и, увидев меня спящим, разбудит насмешливо: «Эй, лентяй, вставай-ка живей! Уже половина шестого!» Спустя минуту я открыл глаза, и снова передо мной та же картина — горец дремал, прислонясь спиной к дереву, девушка неторопливо растирала виски Джагдишу. Дыхание его было теперь ровное и глубокое. Костер горел уже неярким пламенем — он медленно угасал. То погружаясь в сон, то силясь стряхнуть с себя дремоту, изо всех сил моргая глазами, я старался запомнить эту картину. А потом все медленно исчезло, растворилось в навевающей покой туманной дымке!..