Когда у Шано отросли волосы по плечи, она, краснея и смущаясь, попросила у доктора зеркальце и гребень.

Господин доктор сказал:

— Я принесу и зеркало и гребень, но с условием — ты смажешь волосы душистым маслом!

— О боже! Но я вдова — и вдруг косметика! Не могу…

— Можешь. Придется. — Доктор стоял на своем. — Если ты хочешь жить, тебе придется полюбить все ароматы жизни, всю ее красоту. Как ошибаются те, кто думает, будто со смертью мужа умирает и тело его вдовы. Так бывает, но очень редко.

На глаза Шано навернулись слезы.

— Когда он умер, я ничего не понимала. Я даже не успела рассмотреть мужа как следует. Встретила бы случайно — не узнала бы. А люди мне сразу стали говорить: «Теперь ты вдова». Да что я вам рассказываю, господин доктор! Никакой вдовой я себя не чувствовала. А потом поверила — вдова. Пятнадцать лет мне это втолковывали: и голодной оставляли, и насмешками изводили, и били. С утра до ночи топтали меня ногами. Что же делать, так в святых книгах написано.

— Жизнь — самая мудрая из святых книг.

— Что вы, господин доктор! Нельзя так говорить: беду на себя накличете.

— Я это каждый день твержу — и ничего!

Доктор засмеялся и вышел из комнаты, а перепуганная Шано долго стояла, молитвенно сложив ладони, перед изображением Рамы, которое она повесила в своей комнате.

— Всемогущий бог, прости его, — повторяла Шано дрожащим голосом, — он же просто так это сказал, не подумав. Меня накажи за его прегрешения, его не трогай!

С того дня как доктор распорядился доставить Шано зеркальце, гребень и душистое масло, по больнице поползли слухи. Моти Рам рассказывал своим друзьям:

— Ну, это уж чересчур! Выходит сегодня Шано из своей комнаты, причесанная, гребешок в волосах, а доктор тут как тут и своими руками вот такую вот красную лилию ей в волосы!

— Да, но и девица недурна, надо сказать, — заметил Паримал-шах. — Поправилась, налилась, как спелая груша.

— Так ее же всем лучшим кормят, во все лучшее одевают, в самой лучшей комнате живет, только и дела, что в саду гулять — тут не то что как груша нальешься, тут как яблочко закраснеешься. Что ж удивительного?

Оглянувшись, он заметил меня. Крепко схватив меня за ухо, Моти Рам проговорил:

— Вот что, парень! Я тебе дело говорю: зови свою мать обратно, а то доктор — тю-тю!

Мой отец заходил к Шано четыре раза в день: во время утреннего обхода, перед обедом, часа в четыре, прежде чем уйти из больницы, и вечером, после ужина. По вечерам отец просиживал у нее часа по полтора, а то и больше. Шано будто только и жила, что ожиданием его прихода; когда он появлялся, она трепетала, как молодое деревце. Несколько раз Шано просила разрешить ей накормить господина доктора едой собственного приготовления.

— Пока держится температура, думать ни о чем не смей. Поправишься — будешь угощать меня.

А Шано посмотрела на доктора огромными искрящимися глазами и ответила:

— И на это согласна.

Прошло месяца два. Шано больше не температурила, и отец согласился на ее угощение. Правда, всю провизию отец прислал из нашего дома, но готовить должна была Шано. Она была безмерно счастлива. Но еще больше она обрадовалась, когда, поев, доктор разрешил Шано помассировать ему ноги, Обыкновенно этим занимались санитары, которые дивились странным прихотям доктора.

Потом Шано начала вязать для доктора свитер. Как-то раз она сделала замечание старшей сестре, и та взорвалась. До сих пор старшая сестра сочувственно относилась к Шано, но мысль о том, что Шано многому научилась в больнице и может теперь попытаться занять ее место, не давала ей покоя. Она начала распространять слухи, будто Шано нечиста на руку.

Против Шано ополчилась вся больница. А она ничего не замечала вокруг, кроме улыбки доктора.

Неожиданно вернулась мама. Она уже поправилась и рассчитывала побыть еще месяц-другой у своих родственников в Лахоре. Мама и осталась бы там, если б не письмо Моти Рама. И отец и я, оба мы так обрадовались, что просто слов не могли найти. Я запрыгал от счастья вокруг мамы. Она схватила меня на руки и целовала без конца. С отцом мама держалась подчеркнуто холодно, но он на радостях не обратил на это внимания. Ему пора было в больницу, и он ушел, а мама сразу занялась домашними делами. Она отругала слуг, которые, по ее мнению, совершенно забросили хозяйство.

Вечером, перед сном, мать вдруг спросила:

— Кто такая эта Шанти?

— Какая Шанти? А, Шано…

— Может быть, для тебя она Шано, а для меня — мадам Шанти. Когда же это она успела тебе в душу влезть?

— Слушай, ну о чем ты говоришь?

— Я знаю, о чем я говорю. Я все знаю. Боже, дай ты счастья Моти Раму, сына пошли ему, светлого, как луна, жене его даруй свершение желаний! Этот святой человек обо всем мне написал.

— Моти Рам?!

— Да, Моти Рам! И Моти Раму незачем было скрывать от меня то, о чем уже все говорят! Над тобой вся больница смеется, вся округа! Во дворце уже знают о твоих художествах!

— Я же ничего не сделал…

— «Ничего не сделал!» — ядовито передразнила его мать. — Ты никогда ничего не делаешь! Сначала была эта отвратительная змееловка, а теперь еще Шано неизвестно откуда взялась. Я тебя спрашиваю, до каких пор я буду все это терпеть? Неужели тебе самому не стыдно?!

— Почему я должен стыдиться? Разве стыдно лечить людей?

— Лечить? Цветочки к волосам прикалывать — лечение?! Ужинать у нее — лечение?! По полдня сидеть у ее ножек, приятно беседуя, — лечение?! Если это лечение, тогда что такое любовные шашни?!

— Выбирай все-таки выражения!

Мать вскочила с постели и затопала ногами:

— Нечего мне выбирать выражения! Нечего меня одергивать! Не замолчу, пока она с белым светом не расстанется!

— Она выздоровеет и уедет отсюда сама.

— Куда это она уедет, интересно? Не затем она сюда приехала, чтоб уезжать. Конечно, она теперь тут останется. Выучится на сестру, потом начнет вместо сестры работать, а ту подсидит. Потом мое место займет — на это ей немного времени понадобится. Своего мужа загубила, теперь мою семью губит, ведьма несчастная! Но я не собираюсь скандалить с ней — я тебе в последний раз говорю: или завтра же ты выставишь вон эту ведьму, или ноги моей в этом оскверненном доме не будет!

Наутро мать объявила голодовку. За весь день она два раза выпила воды с лимоном, которую ей принесли из дома Моти Рама, — и все. Больше она ничего не ела и не пила, а я в этот день ревел не переставая. Я все старался уговорить отца, чтоб он не обижал маму, но его трясло от негодования, и я понял — он не собирается выписывать Шано из больницы. Так прошел первый день. Потом второй… третий… На четвертый день мама сильно ослабела, она даже говорила с трудом. Она ведь перенесла тяжелую болезнь, путешествие из Лахора тоже было утомительным, а дома сразу все это началось.

Отец ни с кем не разговаривал. Я вынес на веранду мячик для пинг-понга и пытался играть в пинг-понг об стенку. В это время вошел слуга и объявил, что Шано желает поговорить с мамой.

Мама слова не успела сказать в ответ, как, наклонив голову, вошла заплаканная Шано, в помятом дхоти с черной каймой. Губы ее пересохли, руки дрожали. Она припала к маминым ногам и сказала:

— Во многих жизнях была я грешницей. Иначе почему погибло мое счастье? Зачем я только приехала сюда! Под твоим домом я разводила огонь… Прости меня! Я уезжаю, я больше никогда здесь не появлюсь.

Мама не встала с кровати, она только откинула легкое покрывало Шано и всмотрелась в ее бледное измученное лицо: бесцветные щеки, потрескавшиеся губы, ввалившиеся глаза — красота Шано опять померкла.

Шано с усилием развернула сверток, спрятанный до тех пор в ее одежде, и достала свитер.

— Я для него вязала… — с трудом выговорила она. — Для того, кто всегда будет для меня выше бога. Если появится в твоем сердце желание понять боль другой женщины, довяжи своими руками. Больше я ни о чем тебя не прошу.