А вышло так: как-то я мчался из дому в больницу звать отца обедать. Было тепло и солнечно, только время от времени налетал прохладный ветер. Шано сидела на корточках у клумбы и осторожно разрыхляла землю. Внезапный порыв ветра отбросил с ее головы легкое покрывало, и я с изумлением увидел, что на ее голове нет ни единого волоска. Голова лоснилась, как папино лицо после бритья.

Когда я спросил отца об этой поразительной штуке, отец поморщился и сказал:

— Шано девушка-вдова.

— У нее не растут волосы, потому что она девушка-вдова?

— Волосы у нее растут, как у всякой женщины. Она бреет голову. Не по собственной прихоти — ей сбрили волосы. Есть такой обычай у брахманов: если девушка помолвлена, а ее жених умер, ее называют девушкой-вдовой и выбривают ей голову.

— А как может девушка и стать вдруг вдовой? — спросил я, подумав.

Отец усмехнулся.

— В день свадьбы Шано прямо под свадебным навесом умер ее муж. Вот она и стала девушкой-вдовой.

— А почему она не выйдет замуж за кого-нибудь другого?

— Нельзя.

— Почему нельзя?

— Нельзя, потому что такой обычай.

— Что за обычай?

Я не собирался оставлять отца в покое, пока он мне толком все не объяснит.

Мама бы уж давно отшлепала меня за назойливость, потому что все считали, что это еще одна моя дурная привычка. Отец никогда не мешал мне задавать бесконечные «почему?», наоборот, он даже был доволен. Но видно, на этот раз даже отец не знал, как мне ответить. Он начал напевать свою любимую песенку, а это всегда было верным признаком — либо отец не может ответить на вопрос, либо не хочет продолжать разговор.

— Были бы у нее волосы на голове, она бы еще лучше стала, — сказал я раздумчиво.

Не знаю, как оценил отец вкусы своего сына, потому что он опять ничего не сказал и всю дорогу, пока мы не пришли домой, что-то напевал себе под нос. Дома мы сразу сели за стол и разговор не возобновляли.

Но в тот же день я услышал, как смотритель Моти Рам говорил своему другу Паримал-шаху:

— … господин доктор начали очень уж интересоваться этой Шано.

— Да не может быть!

— Почему же? Собственными ушами слышал, собственными глазами видел. Сегодня как раз он уговаривал Шано отрастить волосы. Та все отказывалась, а он настаивал. И что ты думаешь? Уговорил. Согласилась она, а что ей не соглашаться? И как она согласилась, господин доктор меня в сторонку отозвал и давай — бритье головы плохо отражается на психике этой женщины, она перестает воспринимать себя как женщину, мне необходимо пробудить в ней женственность, с этим связан интерес к жизни и стремление побороть болезнь, это характерно для женщин, Моти Рам! — и пошел, и пошел.

— Господин доктор решили специализироваться по проблемам женственности, не иначе! — фыркнул Паримал-шах.

— Поживем — увидим, в чем именно проявится его мастерство!

Оба захихикали.

Мне не понравился их разговор, а уж издевательское хихиканье — и вовсе. Что плохого сделал отец, если он уговорил Шано отрастить волосы? Даже ребенку ясно, что у женщины на голове должны быть волосы. Когда моя мама расчесывала волосы до блеска, разделяла их пробором и вкалывала цветок, она нравилась мне еще больше. Неужели Моти Раму это непонятно?

Увидев, что я стою неподалеку и прислушиваюсь к разговору, Моти Рам смутился, схватил меня за ухо и сказал:

— Беги, парень, дай маме телеграмму, чтоб возвращалась, а то ускользнет доктор из ее рук. — Он отпустил меня и повел своего друга Паримал-шаха к себе в коттеджик.

Я был вне себя от злости. Но я был маленьким мальчиком и ничего не мог сделать. Мамы не было дома — она уехала в Лахор лечиться. Отец брал отпуск на месяц, чтобы отвезти ее в Лахор и договориться насчет операции. Я тоже ездил с ними. Операция прошла хорошо, но тамошние доктора решили, что маме надо еще месяца три находиться под их наблюдением. Отцу отпуск не продлили, поэтому он оставил маму в Лахоре, поручив ее заботам своего младшего брата, забрал меня и вернулся домой. Дома отец с головой ушел в больничные дела, а мама писала нам раз в неделю и в письмах справлялась обо мне. Один раз от нее пришла посылка с кандагарскими гранатами — у нас такие гранаты не растут. Тарон очень удивилась, когда ела кандагарские гранаты, — она думала, что крупнее наших гранатов и на свете-то не бывает. Потом Тарон вынуждена была поверить и другим вещам, которые я ей рассказывал про Лахор. Кандагарские гранаты сразили ее наповал. Она согласилась после этого выслушать все мои рассказы и даже решила выйти замуж только за меня. Когда мы поженимся, мы уедем жить в Лахор. Зато я раздумал жениться на Тарон, потому что теперь я хотел жениться на самой младшей дочке той сестры, которая ухаживала за мамой в Лахоре. Она играла со мной в мяч и одевалась в красивые платья, а волосы повязывала лентой. Я поссорился с Тарон, и мы три дня не разговаривали. Но та девочка была далеко, а Тарон — рядом, и кроме Тарон мне не с кем было играть. Поневоле я начал понемножку забывать ту девочку в красивых платьях и играл с Тарон, будто ничего и не произошло.

Я всегда боялся торчащих усов Моти Рама, поэтому ничего не рассказал отцу. Моти Рам был человеком подлым: он часто жаловался на меня родителям без всякой причины, и мне попадало от мамы. Моти Рам ненавидел не только меня, он всех детей ненавидел. Своих детей у него не было, он был женат на ссохшейся, сморщенной и сварливой женщине, которая с утра до ночи скандалила то с женами санитаров, то с женой рассыльного, то с садовницей. Мы с Тарон старались обходить их дом стороной, но все равно Моти Рам и его жена не могли упустить случая, чтоб на нас не пожаловаться.

Появление Шано в больнице опять зажгло отца огнем борьбы. Помимо аллопатии, отец занимался еще и гомеопатией. Он принялся лечить Шано травами. Шано как будто начала поправляться.

Мне показалось, что ей стало лучше с того самого дня, как она начала отращивать волосы, теперь они уже доставали ей до плеч — как у европейских женщин в Лахоре. Бледное лицо, полускрытое черными вьющимися волосами, было малоподвижным и делало Шано похожей на восковую куколку, каких я тоже видел в Лахоре. По утрам и вечерам Шано сама готовила себе еду, сама мыла посуду. Отец привез голубую ткань и дал ей сделать занавески на оба окна ее комнаты, а она вышила их цветочным узором. Мало-помалу она расчистила землю под своими окнами, где раньше рос бурьян, разбила клумбы и посадила цветы. Вскоре они зацвели.

Шано, которая приехала из затхлого, душного, тягостного одиночества своего дома, нашла в больнице покой и внимание со стороны мягкосердечного доктора. Сначала у нее появилась надежда на выздоровление, потом надежда стала желанием, а желание — жизненной силой. Шано ехала в больницу, чтобы умереть, — Шано, ничего не видевшая в жизни, в пятнадцать лет ставшая девушкой-вдовой, Шано, близкие которой денно и нощно молили бога о ее смерти. Смерть была для нее единственным выходом.

Шано знала, что старший брат ее мужа оставил ее в больнице, чтобы она умерла подальше от глаз соседей и знакомых, подальше от родной деревни и полей, чтоб никому из семейства не пришлось возиться с умирающей. А когда она умрет, брат ее мужа захватит себе ту землю, единственной наследницей которой она могла бы считаться. Потому он и хотел, чтоб она поскорей умерла. И Шано желала себе смерти. В первое время в больнице она тоже думала, что чем скорее умрет, тем лучше будет для всех. Девушка-вдова живет семье на горе, обществу в укор и жизни в тягость. Чем скорее окажется эта обуза в погребальном костре, тем лучше.

А тут этот странный доктор — он уверяет ее, что жизнь всякого человека священна, что неважно, вдова она или замужем, богата она или бедна. Говорит, что проклята не она, а те, кто не дает пятнадцатилетней вдове выйти вторично замуж, что позор для общества лишать бедных женщин самых естественных прав, что хуже всех те, кто не выносит человеческого счастья.

Шано смотрела в глаза этого странного человека, слушала его мягкие слова, ощущала прикосновение его рук, когда он при осмотре выстукивал ее, и затеплился в ее сердце огонек надежды — ей захотелось жить. Моему отцу казалось, будто он подрисовал свежими красками потускневшую картину. Он чувствовал себя реставратором самой жизни.