До дома я добрался без приключений. Удача сопутствовала мне, и я никого не встретил, как и по дороге в школу. Даже машины службы 911, обязанные лететь на всех парах к месту избиения гордости футбольной команды, не застали меня ни на шоссе, ни возле дома. Окровавленные балахон и биту я спрятал в тайнике, который ещё в детстве мы с А́вой устроили в корнях дуба-исполина. Никто, кроме нас двоих, не смог бы найти этот хитрый схрон. Мне захотелось очиститься от крови поверженного врага немедленно, вопреки здравому смыслу. Ведь меня могли застукать не так недалеко от школы и заподозрить в преступлении. Однако я решил, что принимать душ дома среди ночи – ещё более опасное занятие, с точки зрения расспросов, чем купание в реке. С огромным удовольствием я окунулся с головой в прохладную воду, которая постепенно смывала следы преступления с моего тела. Чем дольше я плавал, тем больше успокаивался. К моменту выхода на берег я снова мог трезво мыслить. В дом я попал также, как и вышел, через заднюю дверь на кухне.

Бесшумно поднявшись наверх, я помялся возле комнаты сестры, размышляя, надо ли тревожить А́ву. Беспокойство победило, и я решил всего лишь одним глазком заглянуть и убедиться, что с сестрой всё в порядке. Вопреки моим ожиданиям она не спала. В отражении зеркала, висящего напротив двери, я увидел её сидящей возле окна. Взгляд А́вы был устремлён в одну точку. Её неподвижная фигура мне напомнила статую горгульи, держащей свой вечный пост на стенах Нотр-Дама. «Интересно, видела ли она меня крадущего через задний двор нашего дома или настолько погрузилась в себя, что даже не заметила, что на улице глубокая ночь?»

Я опустился перед ней на колени, сестра даже не шелохнулась. Тогда я прошептал: «Всё хорошо, родная. Ложись спать и забудь об этом кошмаре. Больше тебя никто не обидит. Я всегда рядом». А́ва посмотрела на меня огромными полными боли глазами и, словно сомнамбула, пошла к кровати. Откинув одеяло, она также молча и безучастно легла и закрыла глаза. Через несколько минут я услышал ровное дыхание и понял, что А́ва заснула. Я подошёл к спящей сестре, провёл рукой над её головой, тихо произнёс: «Завтра всё будет иначе: от боли не останется и следа», – и ушёл.

Утром мне показалось, что сестре стало легче. И хотя А́ва не мурлыкала, как обычно, одну из популярных песенок, накрывая стол к завтраку, выглядела она намного лучше, чем накануне. Только круги под глазами и печальный взгляд выдавали вчерашнее потрясение.

– Как ты себя чувствуешь, милая? – заботливо спросила маман сестру, намазывая джем на тост.

– Неплохо.

А́ва явно не желала поддерживать разговор об инциденте с Питером, но мать не заметила этого или сделала вид, что не заметила. Она болтала о чудесной погоде, о том, какие нынче пошли безответственные пациенты, словно вчера не успокаивала рыдавшую от унижения дочь. Наконец маман добралась до соседей.

– Как хорошо, что у нас такая замечательная доченька, не правда ли, дорогой? Мне бы не хотелось ссориться с миссис А́ндерсон из-за вчерашнего казуса и терять партнёршу по игре в покер. Жаль, А́вочка, что у вас ничего не срослось. Мы с Оливией так надеялись стать родственницами – уж больно ей не по нраву эта выскочка Тесса. Вальддштейны, без сомнений, достойные люди, но… – Маман понизила голос, будто её кто-то мог услышать, – …но они же евреи.

– Мэри, ну что ты такое говоришь, – раздался раздражённый голос отца, – какая разница, евреи они или нет. А́враам Вальддштейн – великолепный врач, а его жена – прелестная женщина, которая, кстати, каждый год голосует именно за твои розы на городском конкурсе садоводов-любителей. И Тесса, по моему мнению, милая девушка. В который раз я поразился бездушию матери.

Спокойно завтракавшая до этого момента А́ва резко поднялась из-за стола и со словами: «Я наелась, спасибо», ушла в свою комнату. Я тоже не стал дальше слушать продолжающуюся шёпотом перебранку родителей и отправился вслед за сестрой. Теперь я понял, что ошибался: ей не стало легче, она целиком и полностью погрузилась в свою боль. Спокойствие А́вы и настораживало, и радовало меня. Радовало, потому что я физически не выношу слёз сестры; настораживало, потому что, судя по книгам, она должна была плакать или как-то по-другому бурно переживать предательство любимого. Я поднимался по лестнице и совершенно не представлял, какие слова я должен произнести сверх тех, что сказал вчера, чтобы помочь сестре. В итоге решил просто оставить её в покое, трусливо подумав, что А́ва сильнее, чем кажется, и через пару-тройку дней всё станет как прежде.

Стыдно признаться, но сейчас меня больше занимало откровение, снизошедшее на меня во время избиения Питера. Я был возбуждён новой информацией о своём предыдущем воплощении и рад, что неизвестность, сводившая меня с ума, немного прояснилась. Имя! Теперь я знал имя! Два коротких, но таких важных для меня слова – Том Сла́ер.

Мой щенячий восторг прервал звонок телефона, раздавшийся внизу. Я бы не обратил на него внимания, если бы маман, поднявшая трубку не стала громко ахать и причитать: «Да что же это такое творится! Прямо в стенах школы избили! Какое счастье, что А́вочка решила остаться дома, а ведь пойди она с Питером, и её могли обидеть, или того хуже…» Дальше я не стал слушать её кудахтанье. И так понятно, что новость о вынужденной дисквалификации А́ндерсона уже разлетелась по всему городу, и полицейские, несомненно, будут опрашивать всех – и присутствовавших на выпускном, и отсутствующих.

Почти сразу я услышал, как дверь А́вы открылась, и сестра стремительно спустилась к матери.

– Кто звонил? Что-то случилось с Питером, мама? Речь же о нём?

«Да какие могут быть варианты? – с неожиданным раздражением подумал я. – Маман так орала в трубку, что слышал весь квартал!»

Я почувствовал разочарование от того, что после такого некрасивого поступка по отношению к ней, сестра беспокоилась об этом ублюдке. «Жаль, не убил!» Гнев поднял приплюснутую, как у змеи, голову и зашипел: «Никто бы жалеть не стал». Однако в глубине души я понимал, что многие в этом городишке очень даже стали сожалеть о скоропостижной кончине лучшего в истории школьной команды квотербека. Этот факт злил ещё сильнее.

– Да, дорогая, – мягко произнесла маман.

(«Со мной она никогда не говорила таким голосом»)

– Кто-то напал на Питера возле школы и сильно избил его.

(«Почему никто не говорит, что подонок был безобразно пьян?!»)

– Он сейчас без сознания в городской больнице.

– Я поеду к нему! – голос сестры стал вдруг визгливым и неприятным. – И вы не сможете меня остановить! Никто!

Я понял, что последняя фраза предназначена мне. «Что ж, – подумал я, поудобнее устраиваясь на тахте, – никто, так никто».

– Милая, тебе не кажется, что это не слишком хорошая идея? Питер пока не пришёл в сознание. – Папенька подключился к разговору, забыв, что сестра может стать ужасно упрямой, когда что-то вобьёт себе в голову. В такие моменты А́ве лучше не мешать.

– Нет, я поеду! Хочу увидеть всё своими глазами!

«А-а-а, вот это совсем другое дело, – улыбаясь, промурлыкал я. – Убедиться лично, что твой обидчик получил по заслугам, и не когда-то там в будущем, а здесь и сейчас – это я понимаю».

Следующая мысль окончательно вернула мне отличное расположение духа: «Так вот почему вчера А́ва сидела такая печальная – её тяготили мысли о том, что А́ндерсон не будет наказан за её унижение. Она плакала из-за невозможности мести. Как хорошо, что я сразу решил этот вопрос, и моя любимая сестрёнка снова будет мне улыбаться». Полностью успокоившись, я зевнул и заснул сном невинного младенца.

Утром после выпускного я проснулась с ужасной головной болью. С трудом разлепила глаза и приподняла раскалывающуюся черепушку. Взору предстала картина маслом – разгромленная варварами комната. «Проклятье, что тут стряслось?» Попытка воссоздать вчерашние события отозвалась приступом мигрени. Воспоминания, будто подёрнутые дымкой, походили на старые чёрно-белые фотографии, более не вызывающие никаких эмоций. Я помассировала виски и, морщась, откинулась обратно на подушку. Наблюдая за передвижением солнечного зайчика по потолку, я ещё раз рискнула восстановить в памяти вчерашний день.