Кудесник довольно поглядывал на старый лист таблицы Бофорта, в котором гордо выделялась новая отметка «Осенний семибалльный».

* * *

Никто из знакомых кудесника не понимал его странную любовь к ветреной рыбалке. Что же это за рыбалка такая, если вместо улова у тебя только поломанная снасть и больше ничего? Кудесник отмахивался от насмешек, в конце концов, он уже давно прослыл на всю округу чудаком — одним чудачеством больше, одним — меньше. Понять бы его мог только настоящий рыбак, такой, как старина Френсис Бофорт, для которого смысл рыбалки всегда заключался не в рыбе, а в самом процессе. «Поймать то, что невозможно поймать — вот настоящая рыбалка, — любил говорить старик Френсис. — Всё остальное — банальный вылов рыбы».

И потом, в ветреной рыбалке было еще несколько плюсов. Во-первых, отсутствовали все муторные действия, связанные с переработкой рыбы: улов не нужно было чистить, солить, морозить, сушить, хранить и всё такое. Во-вторых, каждый раз с ветром кудеснику вместе с ветром удавалось поймать что-нибудь интересное. В этот раз вместе с «Осенним семибалльным ветром» к нему в снасть угодил «Осенний семибалльный кот».

* * *

— Вот уж точно, никогда не знаешь, что можно притащить с рыбалки, — усмехнулся кудесник, глядя на своего пушистого ассистента.

Потом кудесник еще раз оглядел таблицу Бофорта и дорисовал сердитую кошачью мордочку. Его взгляд ненароком упал на строчку «Осенний Восьмибалльный». Мужчина на мгновенье задумался, но тут же отрицательно замотал головой.

— Не сегодня, — устало усмехнулся кудесник и неожиданно зевнул. — На «Осенний Восьмибалльный» надо принцессу брать. Тогда точно вместе с ветром поймаем настоящего «Осеннего Восьмибалльного Дракона»…

Страшная сказка мандрагоры

Мандрагоры сидели кружочком в старом каретном фонаре. Занавески окошек были задернуты.

— Итак, — сказала заговорщицким голосом Ман, сурово оглядев малышей, — еще не поздно просто искупаться перед сном и лечь спать.

— Нет! — возразили в один голос малышки. — Сказку, сказку, сказку!

— Ну, смотрите, — ухмыльнулась Ман, — сами напросились.

И младшие мандрагоры притихли, ожидая, когда наконец Ман начнет свой рассказ.

* * *

Далеко-далеко на юге, где жаркое солнце обжигает своими лучами… Посреди обширных текучих песков, в которых исчезают редкие караваны… В стране знойного ветра и вечной засухи жило скрытое ото всех людей заповедное племя аль-кхохо.

Всё аль-кхохо брали своё начало из многочисленных волшебных цветов, расцветающих на раскидистых ветвях огромного персикового дерева. Зелёный родитель любил своих детей. Он отдавал им всю влагу, которую его корни смогли выжать из бедной, пустынной земли, и защищал своей листвой от беспощадного солнца. Единственным его желанием было, чтобы чада, вбирая его соки вместе с мудростью, росли на нём, цвели и созревали.

Но глупые маленькие аль-кхохо не желали безропотно вызревать на ветвях своего родителя, и, как только они набирались сил, то обрывали свои черенки и сбегали от него на землю. Беглецы, конечно, были еще зеленые и совершенно незрелые. Наверное, как и человеческие дети, они просто хотели играть и шалить, а не тратить свое время на непонятное скучное созревание. Но, попав на землю, им становилось не до шалостей. Беглецы были слишком беззащитны перед внешним миром. Безжалостное светило и горячий ветер иссушали их плоть и кожу, а паразиты пытались источить их болезнями и язвами. Аль-кхохо осознали, что они были беззаботными только пока находились на ветвях своего родителя, и теперь они никогда не смогут вернуться назад под его защиту, ведь невозможно обратно нарастить ту тонкую связь, которую они сами же и оборвали.

Дерево с болью наблюдало за страданиями своих детей. Оно печалилось, ведь в каждом чаде была часть его души.

И в безмерной родительской любви дерево укрыло тенью обширной кроны всех своих сбежавших детей. Теперь обжигающие лучи беспощадного солнца и пронизывающие порывы иссушающего ветра не могли причинить вреда его чадам.

* * *

Поначалу на земле аль-кхохо пришлось туго. Чтобы выжить, они были вынуждены научиться ходить, думать и разговаривать. Им все же пришлось зреть, но делать это теперь приходилось уже самостоятельно. И они зрели, вбирая в себя тепло вечного лета и тень любви своего родителя.

У подножия персикового дерева, под благодатным навесом его огромной кроны аль-кхохо построили себе небольшое поселение, и все сбежавшие дети нашли в нем свое убежище. Аль-кхохо были очень благодарны своему родителю, и в благодарность за его любовь и защиту они следили за его корнями и сообща отбивались от многочисленных паразитов.

Было время, когда аль-кхохо жили счастливо, но всё течет, всё меняется, и волшебное дерево тоже не вечно.

Дерево состарилось, на нем больше не цвели волшебные цветы, из которых рождались малыши аль-кхохо, а зелень на ветвях начала желтеть. Поначалу племя, живущее на земле, этого не заметило, ведь тени раскидистой кроны вполне хватало для того, чтобы жадное солнце не иссушало их кожи и плоти. Но постепенно листья сохли и опадали, крона редела, дерево уже не могло защитить своих детей, и в деревню пришли обжигающее солнце и иссушающий ветер. Плоть аль-кхохо начала сохнуть, а вместе с этим усыхало все самое лучшее, что в них было, — любовь к своему родителю и разум.

Аль-кхохо начали сходить с ума, и от безумия стали отнимать жалкие остатки влаги, хранившиеся в телах соплеменников. Сначала это делалось тайно, под прикрытием вязкой тьмы южных ночей, потом, когда безумие поглотило их без остатка, племя разделилось на две враждующие половины, и одна часть старалась сожрать другую. Дерево плакало листьями и пыталось образумить своих детей. Ему было невыносимо смотреть на то, как они с жестокостью отнимают остатки влаги, поедая друг друга. Дерево говорило, что в каждом из аль-кхохо дремлет молодое, могучее дерево. Оно говорило о том, что стоит хотя бы одному аль-кхохо отбросить плоть, укорениться и взрастить себя ради соплеменников, и тогда всё племя будет спасено. Но обезумевшие аль-кхохо его не слушали — они слишком дорожили своей усыхающей плотью и были слишком заняты тем, чтобы попытаться съесть своих соплеменников и не дать им съесть себя.

В конце концов, от всего племени аль-кхохо остался один маленький мальчик. Он каким-то чудом смог сохранить остатки разума и спрятаться в обширных корнях персикового дерева. Пока в поселении полыхал пожар безумия, персиковое дерево как могло укрывало его, утешая днем и успокаивая ночью. Когда в поселении аль-кхохо никого не осталось и пламя безумия угасло само, родитель обратился к своему чаду с последней просьбой…

* * *

Малыши плакали навзрыд, от этого воя стекла во всей лавке ходили ходуном.

— Что здесь творится?! — взволнованный кудесник еле просунул лицо в каретный фонарь. — Ман, ты опять со своими сказками!

— Я не виновата, — отвела взгляд старшая мандрагора, — они сами напросились.

Кудесник уже не слушал её оправдания, а гремел чашками и разливал кофе.

— Сахар и молоко… — задумчиво пробурчал кудесник, кладя в чашку пару кусочков тростникового сахара.

— Мурла… — начал было кот.

— Брысь! — огрызнулся на него кудесник. В последнее время его раздражало навязчивое желание Диадора заставить всех говорить слово «молоко» на кошачьем диалекте. — Сейчас не время спорить о тонкостях молочного произношения! Детей надо искупать и уложить спать!

— Сейчас сделаем, — неожиданно согласился пушистый ассистент.

Он по-деловому перебрался к фонарю и по очереди вытащил за шкирку плачущих мандрагор.

Зрелище было умилительное, и кудесник правда бы умилился, если бы не знал, что Диодор тащит своих дендрокотят купаться не по доброте сердечной, а чтобы лишний раз их обнюхать. Просто ему очень нравился их трюфелевый запах. Что поделать, коты даже в проявлениях заботы жуткие прагматики.