— Предостерегаю тебя от лжи, аптекарь Албен. Признаешь ли ты себя виновным перед лицом этих доказательств?

— Я… Я услышал шум… Ночью я услышал шум у себя в лавке, — заикаясь, выдавил старик. — Я спустился туда и обнаружил этот ящик. Кто-то, должно быть, бросил его в окно. Когда я услышал, что в лавку ломятся стражники, я впал в панику, могущественный наместник и грозная царица!

Из-за спины обвиняемого Иманеус сделал отрицательный жест.

Такая же бесстрастная, как статуи ее предков, Идрилейн сделала знак приставу; та подошла к двери и ударила в нее. Дверь распахнулась, и двое стражников ввели необыкновенно толстую женщину в яркой вышитой ночной сорочке.

— Гемелла, камнерез с улицы Собаки, — объявила женщина-пристав.

Увидев Албена, Гемелла завопила:

— Скажи им, Албен, скажи, что я только вырезала печати! Ты, жалкий подонок, скажи им, что я больше ничего об этом не знаю!

Обвиняемый со стоном закрыл лицо руками.

— Пристав, объяви, какое наказание полагается за подделку писем или печатей знати, — приказала царица, строго глядя на жалких узников.

— Смерть под пыткой, — произнесла женщина. Албен снова застонал, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Моя царица, поскольку ты призвала меня на суд, позволь мне сказать, — вмешался Нисандер.

— Я всегда ценила твой совет, Нисандер-и-Азушра, — кивнула Идрилейн.

— Моя царица, мне кажется сомнительным, чтобы эти двое действовали по своей инициативе; скорее они выполняли чей-то заказ, — начал Нисандер, тщательно выбирая слова. — Я знаю определенно, что эти несчастные не пытались шантажировать благородного Серегила, нет свидетельств этого и в деле покойного Вардаруса. Действуй эти преступники сами по себе, их мотив, конечно, был бы именно таков.

Фория раздраженно бросила:

— Не хочешь же ты сказать, что это хоть в какой-либо мере смягчает их вину?

— Безусловно, нет, высокородная, — серьезно ответил Нисандер. — Я только хочу подчеркнуть, что тот, кто все это организовал, представляет собой гораздо большую опасность, чем эти несчастные. Если окажется, что один и тот же человек — а я подозреваю, что это именно так, — источник клеветы и на благородного Вардаруса, и на благородного Серегила, очень важно узнать, что подвигло его на столь отчаянный шаг.

— Ответ на этот вопрос мы быстро получим от этих двоих! — прорычал Бариен.

— Со всем должным почтением должен заметить тебе, наместник, что сведения, полученные под пыткой, не всегда надежны, даже если при этом присутствует маг. Боль и страх затуманивают разум, достоверно читать мысли становится трудно.

— Мне известны твои взгляды на применение пыток, — натянуто ответил Бариен. — Чего ты хочешь добиться?

— Я хочу сказать, благородный Бариен, что все это дело слишком серьезно, чтобы можно было полагаться на такие методы. Как ни предосудительны действия этих тварей, они всего лишь пешки в большой игре. И именно их господина мы должны обнаружить любой ценой.

Как он и ожидал, Бариен и Фория посмотрели на него недовольно, но Идрилейн одобрительно кивнула.

— И что ты предлагаешь? — спросила она.

— Моя царица, я смиренно прошу тебя, в твоей неизреченной милости, заменить смертный приговор на изгнание, если обвиняемые полностью и по доброй воле обо всем расскажут. Мы от этого гораздо больше выиграем. Иманеус должен будет подтвердить достоверность сообщаемых ими сведений.

Идрилейн посмотрела на молодого мага.

— Я всегда придерживался тех же взглядов, что и Нисандер, на признания, полученные под пыткой, моя царица, — сказал Иманеус.

С невеселой улыбкой Идрилейн повернулась к осужденным, впервые обратившись непосредственно к ним.

— Что выберете, вы двое? Лишиться руки и отправиться в изгнание в случае полного признания или быть посаженными на кол?

— Я признаюсь, великая царица, я признаюсь! — прокаркал Албен. — Я не знаю имени этого человека, я никогда его о нем не спрашивал. Он выглядел как аристократ, хотя я никогда раньше его не видел, да и говорил он не как житель Римини. Но приходил ко мне оба раза один и тот же человек — за письмами… то есть фальшивками, — чтобы можно было обвинить Вардаруса и благородного Серегила тоже.

— Пока что он говорит правду, моя царица, — объявил Иманеус.

— Какие еще фальшивки ты делал для этого человека? — спросила царица.

— Корабельные документы главным образом, — пробормотал Албен, потупясь.

— И… — Он замялся и начал трястись.

— Говори, подонок, — рявкнул Бариен. — Что еще?

— Два… два царских пропуска, — прошептал Албен. Царский пропуск позволял обладателю проходить куда угодно, даже во дворец.

— Ты признаешься в подделке подписи самой царицы?! — взорвалась Фория.

— Когда это было? Албен поежился.

— Должно быть, уже года три назад. Только они не годились в дело, когда были готовы.

— Почему же? — Голос Бариена был бесстрастным, но Нисандер с изумлением увидел, что наместник смертельно побледнел. Фория тоже казалась потрясена чем-то.

— На них еще не было печатей, — проблеял перепуганный аптекарь. — Не знаю, как он собирался их получить. Я не делал копий пропусков, высокородная, клянусь! Пусть этот маг будет свидетелем: я не такой дурак, чтобы рискнуть оказаться замешанным в подобном деле!

— И я никогда не подделывала царской печати, — воскликнула Гемелла, — клянусь Четверкой! — Снова Иманеус кивнул, подтверждая, что она говорит правду.

— Когда это случилось? — снова спросил Бариен.

— В прошлый ритин исполнилось три года, господин.

— Ты уверен? Ведь ты делал сотни фальшивок. Как случилось, что именно эту ты помнишь так хорошо?

— Потому что это были царские пропуска, господин, — дрожащим голосом ответил Албен. — Не каждый день выпадает такое везение. И еще тогда я делал документы для корабля под названием «Белый олень», приписанного к Цирне. Я хорошо помню это, потому что тогда сосед попросил меня об одолжении — я вставил в список команды имя его сына. Только, видишь ли, корабль вместе со всеми матросами пошел ко дну в осенний шторм меньше чем через месяц, так что парень погиб.

— Ты точно помнишь название корабля? «Белый олень»? — спросила Фория.

— Да, высокородная. Других кораблей я не помню, а насчет этого не мог бы ошибиться. Я долго еще следил за списками прибывающих судов, надеясь, что «Белый олень» все-таки не потонул и парень вернется. Сосед перестал со мной разговаривать. А этот человек, который приходил ко мне… Ему всегда было что-нибудь нужно, все это время — по большей части корабельные документы — до прошлой весны. Однажды поздней ночью в месяце нитин он явился и сказал, что у него есть письмо, которое нужно подправить, так не могу ли я это сделать? То самое письмо, милостивая царица, которое прислали тебе, — письмо благородного Вардаруса. За сотню золотых сестерциев я сделал ему две копии — немного разные. Гемелла, как всегда, сделала печати.

— А ты сделал еще копии и для себя, — добавил Нисандер. — На случай, если ты сам сможешь в будущем кого-то ими шантажировать.

Албен молча кивнул.

— И этот же человек снабдил тебя письмами благородного Серегила?

Албен заколебался.

— Нет, господин, их я получил от Гемеллы.

— Я купила их у барыг, — поспешно встряла та.

— Что она говорит? — поморщилась Фория.

— Барыги — так на уличном жаргоне зовут скупщиков краденого, — пояснил Нисандер.

— Именно так, благородная госпожа, — тараторила Гемелла, торопясь сообщить все подробности. — Первую порцию я купила у торговца по прозвищу Сластена, а второй раз — у старого калеки, которого зовут Дакус.

«Ах, Серегил, на этот раз ты перехитрил сам себя», — сокрушенно подумал Нисандер, хорошо знавший, кто такой Дакус на самом деле и откуда появилось второе письмо.

— Тот человек, что заказывал мне бумаги, — продолжал Албен, — был доволен моей работой и сказал, что хорошо заплатит за письмо любого аристократа, который по происхождению не скаланец.