И вдруг Аня осознала, что она теперь совсем другая. У нее перехватило дыхание. Неужели? Ужасно хотелось проверить. Рукой она откинула одеяло и увидела свои ноги в черном компрессионном белье. Даже так было очевидно ― это совсем не те окорочка, с которыми она приехала в клинику. Аня осторожно потрогала живот. Никакого вываливающегося дрожжевого теста! Такое пульсирующее радостное ощущение было у нее, наверное, только в детстве в Новый год.

Она почувствовала, что хочет в туалет, и встала. Было больновато, но Аня не обращала внимания. В такой эйфории она чувствовала, что может добежать до Владивостока. Правда, через несколько шагов поняла, что хорошо бы этот Владивосток находился на том же этаже.

Я вошел в палату именно в тот момент, когда Анна встала.

– Здорово, что вы уже встаете! Залеживаться не нужно. Как себя чувствуете? ― Я был слегка удивлен – такую прыть у прооперированной пациентки увидишь нечасто.

– Спасибо огромное, Артем Владимирович, я прекрасно себя чувствую. Можно я быстро в туалет сбегаю? ― Аня улыбалась.

– Бегать я вам не разрешаю, но можно медленно и осторожно идти.

– А домой когда? ― спросила Аня. ― Я ужасно соскучилась по ребенку, по мужу.

– Анна, вы здесь только со вчерашнего дня. Мы вам сделали липосакцию, полную абдоминопластику, да еще и диастаз ушили. Это не процедура, а все-таки операция. Так что домой вы пойдете завтра или послезавтра, в зависимости от самочувствия. В редких случаях выписываю на четвертый день. Если вы почувствуете, что боль усиливается, не терпите, нажмите на кнопку на пульте и скажите о своем состоянии медсестре. Если понадобится, сестра позовет меня.

Она, улыбнувшись, кивнула:

– Разберусь, спасибо. ― И в одной этой реплике я услышал столько уверенности, сколько не было раньше и во всем, что она говорила на первичном приеме.

Через полгода Анна прислала мне семейные фотографии с отдыха. Сложно поверить ― вот эта невероятная женщина в купальнике никак не могла раздеться за ширмой и выйти ко мне? Фото с мужем Анна тоже прислала. Они ― прекрасная пара, хоть на обложку глянцевого журнала помещай.

От этих фотографий мне стало тепло на душе. Возможно, в пластической хирургии я не спасаю жизни, но делаю важное дело. Я вернул женщину к себе самой, открыл новую, светлую страницу в ее судьбе.

«Больно. Я на берегу горной речки, она такая быстрая. Вокруг обжигающий холод. Невидимая сила бросает меня в этот поток. Вода ледяная! Течение несет мое тело по острым камням, которые сдирают кожу, и я через каждый метр ударяюсь об огромные шершавые валуны. Как это перетерпеть? Я выживу?» ― читаю эту запись в «Дневнике боли» бледного парнишки, который лежит на кровати зажмурившись и время от времени прерывисто вздыхает. Тогда мне показалось, что лампочки в хирургическом отделении, где лежали среди прочих пациентов онкологические больные, стали светить тускло, безнадежно. Хотя освещение во всех палатах и коридорах районной больницы было одинаковым.

Я попросил этого парнишку вести дневник боли, чтобы можно было оценивать ее интенсивность от одного до 10, где 10 ― болит так, что умереть хочется. Почему? Боль субъективна, ее восприятие зависит от болевого порога человека, от ситуации, от эмоций. Ее ничем, кроме собственных ощущений, и не измеришь ― это не температура и не давление. У каждого человека разная необходимость в обезболивании: одни могут долго терпеть, а другие становятся раздражительными даже при легких, но долгих покалываниях.

Одни женщины говорят, что боль во время родов похожа на море ― то схлынет, то накроет с головой. Другие сравнивают ее с зимой ― холодная, сковывающая, с редкими оттепелями, но она точно закончится, просто нужно дождаться весны. Я как врач могу сравнить боль других с музыкой. Музыкой, которую нужно расслышать и понять. Вздохи, стон, прерывистое дыхание, шумный выдох сквозь стиснутые зубы… А иногда тишина, пропитанная чем-то острым. Будто бы в этот момент человек кричит внутри себя и в нем бьется стекло, осколки которого вылетают во взгляд, направленный на доктора. И тут нужно обратиться в слух, стать внимательным к громкости боли и помочь ее облегчить. Именно эту громкость я и прошу измерить по шкале.

Эту науку я и постигал, когда вел онкологических пациентов в районной больнице.

Я занимался онкобольными в отделении и теми, кто находился дома. Вылечить, к сожалению, их было уже нельзя. Но можно ― облегчить страдания, откорректировать боль. Амбулаторные больные или их родственники приходили ко мне и просили обезболивающие препараты. Это сильные наркотические вещества. Онколог, кроме всего прочего, должен был вести учет этих препаратов. Во-первых, потому что применять их надо осторожно, чтобы не навредить пациенту. Во-вторых, оставшиеся невостребованными у больного, эти медикаменты могут попасть к наркозависимым. Поэтому, чтобы понять реальную потребность в таких препаратах у конкретного человека, мы на некоторое время госпитализировали пациентов в стационар. Среди прочего оценивали эффективность обезболивания, и одним из инструментов был дневник боли. В нем даже по почерку многое становилось понятно: дергающиеся, угловатые цифры ― сильно, остро болит; слабый нажим ― человек совсем обессилел от продолжительной боли; прямые, ровные линии ― сработал препарат, отпустило.

Тогда я научился дирижировать болевым синдромом пациента ― слышать первые ноты приближения боли и снимать ее препаратами еще до того, как она будет невыносимо греметь в полный голос. Быть внимательным, не затыкать уши, открывать сердце.

Это умение помогало мне тысячи раз в хирургии, в пластической ― тоже. Ведь здесь на первичный прием не так уж редко пациент приходит не один ― его сопровождает страх боли.

Абонент недоступен. Сорок шесть неотвеченных звонков. А если старенькая мама упала дома, сломала шейку бедра, такое часто бывает у пожилых людей, и потеряла сознание от болевого шока. Или маме стало плохо на улице. Случился инсульт, и никто не помог, а счет идет на минуты.

– Лариса Павловна, вы идете на совещание? ― К ней в кабинет заглянула главбух. Лариса вспомнила, что она ― финансовый директор большой компании и ей придется до ночи решать рабочие вопросы.

– Нет, Мария Викторовна, я не могу. Передайте, пожалуйста, что мне пришлось срочно уехать по семейным обстоятельствам.

Когда Лариса садилась в машину, уже смеркалось. До маминого дома путь был неблизкий, да еще пробки. Она ругала себя за то, что позволила матери жить одной, как та привыкла, что она ― плохая дочь, все время на работе, уделяет маме мало времени. В конце концов, Ларисе надо было настоять на сиделке, чтобы та присматривала за мамой постоянно.

Через час Лариса наконец добралась, припарковалась довольно далеко от подъезда и побежала. С ее весом это было не очень-то легко. Она еще не придумала, где будет искать мать, если ее не окажется дома. Лариса что есть силы жала на кнопку звонка, звук был слышен на лестнице.

– Ну и где пожар? Что у нас горит? ― раздался из-за двери ироничный мамин голос.

Дверь распахнулась:

– Лорик, что ты здесь делаешь? У тебя же сегодня совет директоров.

– Мам, у тебя совесть есть? Я тебе пять часов не могу дозвониться. Уже напридумывала черт знает что. Хотела по больницам и моргам звонить.

– Лорик, если бы я собралась в морг, то обязательно поставила бы тебя в известность, ― мама засмеялась. ― Мы с Петром Львовичем гуляли по парку, потом зашли в кафе. Там потрясающие эклеры, сходим как-нибудь вместе с тобой. Телефон вырубился. Я поставила его на зарядку, забыла включить. Проходи. Я как раз жарю мясо.