Обогнув правое крыло дома, Настя шагает в темноту двора. Внезапно сумрак над ее головой разрывает тревожный взмах голубиных крыльев. Настя проглатывает воздух, кашляет и, отдышавшись, идет дальше, к подъезду, самому дальнему, наискосок, в углу. Перепрыгивая через лужи, она добирается до двери и прикладывает к магнитному кругу синий язычок ключа. Раз-два-три. Замок срабатывает не сразу, он дешевый, китайский. Настя оборачивается в полумрак двора – никого, только поблескивают панцирями, как большие плоские жуки, припаркованные «елочкой» машины. По привычке она проверяет свет в окне дедовой мастерской – в последние месяцы, перед вторым инсультом, бабушка любила забредать туда и сидеть на подоконнике среди пионерок, разговаривая с умершим дедом.

Наконец дверь поддается. Вдохнув знакомый застывший дух подъезда, где живут почти что одни старики, Настя взбегает вверх по ступенькам до лифта. Этот запах внушает покой – в этом доме с ней никогда ничего не случится. Кнопка под ее пальцами загорается мигающим красным глазком, лифт трогается и медленно движется вниз с величественно гулким кашлем, как вежливый старик, который хочет привлечь к себе внимание. Он допотопный, с решеткой и железной дверью, из-за которых у детей развиваются фобии. Соображает он долго. Настя закрывает дверь и прислоняется к стенке, готовясь неспешно подняться на последний этаж, когда лифт, кашлянув, замирает и кто-то начинает теребить ручку. Сквозь двойную решетку Насте не разглядеть лица, как будто там никого нет и дверь ходит ходуном сама по себе. Она зажимает кнопку, снова и снова, но лифт не двигается. Внезапно дверь распахивается.

– Ох, тут кто-то есть, а ты ломишься, – бормочет пожилая женщина, схватив за руку девочку лет пяти. – Простите нас.

Настя только кивает, втыкая ногти в мякоть ладони так, чтобы стало больно и прошло ощущение паники, от которой напрягся каждый мускул в ее теле. Она мало спала накануне, снилась какая-то чушь, потом встала в шесть. В такие дни она всегда чувствует себя дергано и будто в мутном пузыре, отделяющем ее от реальности, как грязное стекло в автобусе со следами чужого дыхания. Она хочет домой, на старый раскладной диван, в запах пыли и полироли для паркета.

– Бабуль, а можно я нажму на кнопку, ну пожалуйста?

– Нажми.

Женщина с грохотом захлопывает за собой дверь лифта, Настя вжимается еще глубже в угол, пока маленькое пространство заполняется незнакомым шумом и запахом.

– А какую?

– Третий.

– Это какой?

– Ну посчитай на пальчиках.

В этот момент Настя не выдерживает и тыкает пальцем в кнопку. Женщина бросает на нее колкий взгляд.

– Извините.

Девочка поворачивается к Насте, и ее лицо искажается в кривой гримасе, совсем не детской, а по-настоящему злой.

– Тетя нажала! Плохая-плохая тетя. – Девочка смотрит на Настю снизу вверх. На лице у нее рисунок, что-то вроде кошачьей маски, розовый нос и усики, такие делают на детских праздниках. – Ты плохая. Ужасная. Злая тетя.

«Я знаю», – чуть было не вырывается у Насти, но она проглатывает слова и отворачивается в угол.

– Кристина, успокойся, пожалуйста, – тянет ее за руку бабушка. – Помолчи.

– Почему лифт не едет?

– Он думает.

– Это из-за этой тети, она должна выйти. – Девочка показывает пальцем на Настю.

Лифт наконец трогается.

– Бабуль, я не хочу ехать с плохой тетей. Ты плохая, ты плохая! – Девочка начинает топать и раскачивать кабину. Женщина хватает ее за руку.

– Кристина, давай играть, – говорит бабушка. – Слушай внимательно, это заклинание. Ехали бояре, кошку потеряли, кошка сдохла, хвост облез, кто слово скажет, тот ее и съест!

Девочка распахивает на бабушку глаза и хочет что-то сказать, но та подносит палец к губам.

– Кошка сдохла, хвост облез, кто слово скажет, тот ее и съест.

Настя чувствует, что задыхается. В лифте совсем нет кислорода. Она прижимается ладонями к стенке, в этот момент лифт со щелчком останавливается, Настя хватается за ручку двери и едва успевает выскочить прежде, чем ноги ее становятся совсем ватными. Плевать, что это чужой этаж, дальше она идет по лестнице.

Отперев дверь, не разуваясь, она бежит в бабушкину комнату, роется в ящиках с лекарствами, пока не находит маленький белый пузырек. Она не знает, что это за препарат, название ничего ей не говорит, но его давали бабушке в самом конце, когда та, не узнавая уже внучку в лицо, истошно звала деда. Теперь его принимает Настя, когда ей совсем плохо, по четвертинке под язык – и пол с потолком перестают меняться местами. Она даже может уснуть, хотя бы на пару часов, без снов.

Так было не всегда. Раньше, пока была бабушка, у всего был смысл. Сначала она заботилась о Насте, а потом – Настя о ней. А теперь, когда Настя осталась одна, что-то у нее в голове сломалось. Конечно, в глубине души Настя знает, что все началось гораздо раньше. Как соринка в глазу или пузырек воздуха в гладкой поверхности свеженакрашенного ногтя – оно всегда было там, это странное чувство пустоты внутри и обреченности, сменяющейся паникой.

Тяжело дыша, Настя сбрасывает одежду и забирается в душ. Сначала она сидит на дне ванны, позволяя струе просто бить себе в макушку и заглушать мир вокруг. Потом, когда таблетка начинает действовать, она встает, берет мочалку и мыло, трет себя густой пеной, пока не соскребет с кожи все до последней частички кофейного запаха. Когда-то она так любила его, а сейчас даже не чувствует. Так бывает со многими вещами в жизни, думает она: ты впитываешь их в себя со всей любовью, на какую только способен, но они неумолимо перестают иметь значение.

Она намыливает свои светлые волосы, почти такие же бесцветные, как и глаза. Когда грохот воды в ушах утихает и она выдавливает на ладонь бальзам, за дверью раздается скрип половиц. Настя закрывает кран и прислушивается, бальзам длинными жирными каплями сползает ей по запястью. Тишина. Показалось, почудилось. Это старая квартира, полная хлама, она живет своей жизнью. Настя снова открывает воду, ловит сбежавшие капли бальзама, мажет ими волосы и ждет пять минут, как сказано на бутылке. Проходит около трех, когда ручка двери в ванной комнате начинает дергаться. Настя замирает.

Не закрывая воды, она выбирается из ванны, оборачивается в полотенце и подбирает с пола единственное, что похоже на оружие, – допотопный чугунный утюг, который стоит под ванной с бабушкиных времен. Она бесшумно открывает замок, толкает дверь и шагает в полумрак пустой квартиры. Капля воды со звуком, кажущимся ей грохотом, приземляется с ее волос на паркет.

– Господи, Артур, – вдыхает она со свистом.

Он выходит из кухни с чашкой воды в руке и смотрит на нее, удивленно вскинув бровь.

– Ты чего?

– Как ты сюда попал? – Все силы вмиг покидают ее, и она стоит посреди коридора мокрая и озябшая, ну дура дурой.

– Ты дверь не заперла.

– А чего в душ ломишься?

– Я не ломился. Услышал, что ты там, и на кухню пошел.

Настя смотрит на него не моргая и наконец ощущает тяжесть утюга в своей руке.

– Да шутка же! – расплывается в игривой улыбке Артур. – Я думал, вдруг ты и там не заперла и это какая-то игра.

Настя закатывает глаза. Осушив чашку, Артур ставит ее на стол и подходит к Насте.

– А что это тут у нас? – Он нащупывает в ее руке утюг и разжимает ее пальцы. – Фига себе он тяжелый. Таким и убить можно.

Настя изображает улыбку. Ей хочется, чтобы это было шуткой, чтобы это было игрой, поэтому она делает вид, что это и правда так. Он не должен догадаться, с каким трудом ей дается просто делать нормальное лицо, а не вскрикивать от ужаса при каждом шорохе. Он не должен знать, что она конченая. Иначе он уйдет, как ушли все, кто был в ее жизни.

– Бойся, – произносит она, вымучив слабую улыбку.

– Боюсь. – Он обвивает ее руками. – У меня фобия голых мокрых девушек с утюгами.

Он прижимает ее к себе плотнее, она извивается в его руках.

– Я не голая, я в полотенце.

– А сейчас?