— Фанфарик! Вот это фанфарик! Ну, Мяк, это ты молодец, и никакой не подлец ты, Мяк!

— Он хороший — Мякушка. Он лучше нас всех, — добавила Воня. — Не то что Злыка — приполз и лежит. Вот кто у нас зюзя!

— Злыка не зюзя, он дурак. Вздумал в маркете ошиваться — вот и дали ему там, — возразил небритый. — Не шурши там, где другие. Теперь лежи. — Небритый встал и отошёл в угол, наклонился над распростёртым на полу телом, что-то прохрипел там и вернулся обратно.

— Уже и не хрипит, лысый глаз, — продолжил небритый. — Не хрипит — так нам больше достанется.

Нуда подошёл к столу и осторожно потрогал бутыль. Его морщинистое лицо как будто разгладилось, и он произнёс:

— Большой фанфарик — и Злыке хватит, если захочет. — Нуда ещё раз с удовольствием дотронулся до бутыли и засуетился. — Сейчас сообразим посудину и закусочку. А ты, Мяк, отдохни, посохни. Мокрый весь.

Мяк придвинул обшарпанный стул поближе к трубе и притулился в сторонке, приложил холодные ладони к тёплому месту и закрыл глаза. Ему вспомнился весь его путь сюда: сильный мокрый снег, падение и прозябание в мокроте. Вспомнилась ему опять Глиняная гора и то, как он выбрался из большой ямы и как брёл домой, весь обляпанный жидкой глиной, и было ему противно и страшно, но эти чувства по мере приближения к дому, как ни странно, постепенно уходили. Он этот страх пережил там, в глиняной рытвине. Теперь ему было жалко себя, новое пальто и мать, которая сначала испугается, потом рассердится на него, а может быть, просто сразу пожалеет.

— Мяк, подлец. На, выпей. Не спи, лысый глаз! — услышал он и открыл глаза.

— Он не подлец, — возразила Воня. — Мякушка, выпей — сразу согреешься.

Мяк оторвал ладони от трубы и повернулся к столу. Там сиротливо возвышалась бутыль, куски хлеба и шматок варёной колбасы обрамляли фанфарик. Рука небритого держала наполовину наполненный стакан.

— Выпей, — протягивая стакан Мяку, повторил небритый.

Мяк, глядя на закуску, проглотил слюну, вспомнил, что он с утра ничего не ел, залпом осушил стакан и закусил приятную жидкость куском хлеба.

— Закусывай, закусывай, — затараторил Нуда. — Вот и колбаску бери. Это хоть и просрочка, но вкусная.

Мяк пожевал просрочку и снова прислонился к трубе. Напиток начал своё благостное действие — приятное тепло возникло где-то в середине живота, медленно распространилось вверх и вниз, подогрело грудь и спину и слегка расслабило мозговую деятельность. Мяк закрыл глаза и вспомнил, как его встретила мать после глиняной горы.

— Глиняная гора, — с улыбкой прошептал Мяк, задремал и свалился в глубокий сон, какой бывает после трудной работы, когда труды радуют и на горизонте ещё не маячат новые заботы и обязательства.

Мяк, прижавшись к трубе, крепко спал и не слышал, как опустошался фанфарик, как небритый молча уничтожал его содержимое, как Воня, выпив свою порцию, ласково поглядывала на Мяка, а Нуда суетился за столом, заполняя очередной стакан содержимым из большой бутыли.

— Мяк, Мяк, да проснись ты! — услышал Мяк и почувствовал, что чья-то рука нетерпеливо трясёт его за плечо. — Злыка совсем мёртвый, — повторил голос.

Мяк открыл глаза. Небритый, уронив голову на руки, спал сидя за столом. От него исходило тихое похрапывание, иногда прерываемое тяжкими вздохами. Мяк поднял голову — перед ним с испуганным лицом стоял Мусьё.

— А где остальные? — прокашлявшись, спросил Мяк.

— Да все здесь, только вот Злыка совсем… — Мусьё указал рукой в дальний тёмный угол.

— Почему мёртвый? — спросил Мяк, рассматривая Мусьё. Тот хоть и считался свободным, но небрежность в одежде себе не позволял. Сегодня он облачился в синие, слегка потрёпанные брюки и красную куртку. «Наверное, модную», — подумал Мяк и нехотя поднялся со стула.

— Не дышит он и не шевелится, — ответил Мусьё.

Мяк огляделся вокруг. Внизу за столом на матрасе возлежала Воня, тихо посапывая, — наверное, досматривала очередной сон. За ней, лицом к стене, скрючившись спал Нуда.

«Сонное царство с неживым Злыкой», — подумал Мяк и направился в тёмный угол.

Там, прямо на бетонном полу, лежало тело. Лицо Злыки, побитое до синяков, слабо узнавалось, Злыкины руки лежали на груди, словно у покойника в гробу. Мяк тронул его за плечо, пощупал пульс на шее.

«Похоже, Мусьё прав», — подумал Мяк и, опустившись на колени, приложил ухо к груди лежащего.

— Да, совсем умер, — произнёс Мяк вставая с колен. — Надо хоронить.

— Как это? Как это? — зашептал Мусьё. — Кто его будет хоронить?

— Мы, — ответил Мяк и подошёл к столу. Пожевал кусок хлеба, оставленный у пустого стакана, наклонился к Нуде и постучал его по спине. Нуда всхрапнул, но на стук никак не отреагировал. Мяк повторно похлопал Нуду по спине и прошептал:

— Вставай, Злыка умер.

Нуда заёрзал ногами, отмахнулся рукой и пробормотал что-то несвязное.

— Он не встанет, — заметил Мусьё. — Нуда, когда после фанфарика, ничего не слышит и ничего не понимает.

Мяк выпрямился, покачал головой из стороны в сторону, посмотрел на крепко спящего небритого и произнёс:

— Будем хоронить мы.

— Нет-нет. Я не знаю, я не могу. Пусть они сами, — затараторил Мусьё и сделал вид, что собирается уходить.

— Будем хоронить мы, — тихо, но с железными нотками в голосе повторил Мяк.

Мусьё обернулся и, стараясь не смотреть в угол, где лежало мёртвое тело, ответил:

— Ты, Мяк, знаешь, как это делать, а я нет.

— И ты узнаешь, — ответил Мяк и добавил: — Возьми его за ноги, а я спереди.

Мусьё на несколько секунд замер в позе уставшего часового и, поняв, что от похорон ему не отвертеться, прошептал:

— Хорошо, я за ноги.

Они с трудом вытащили тело наружу. Передохнули у выхода, и процессия двинулась в сторону местной мусорки. Снег кончился, появился слабый промозглый ветер, и, кажется, похолодало. До мусорки они добрались минут за тридцать. Уже начало светать, когда носильщики положили тело Злыки на снежную корку у бетонного забора.

— Что, будем здесь хоронить? — удивился Мусьё.

— А что, есть другие предложения? — спросил Мяк.

Мусьё молчал и, зябко поёживаясь, оглядывался вокруг.

— Но здесь же мусорка. Вот там, — и он кивнул в сторону забора.

— Да, мусорка, то есть помойка, — подтвердил Мяк и, заглянув за забор, произнёс: — Мусорка для Злыки самое место. Вот изменил ей, к маркету пошёл — вот и умер.

— Да, его место, — согласился Мусьё.

Мёртвый Злыка лежал на снегу, и Мяк подумал:

«Вот был свободный, а стал ещё свободнее, и ничего ему теперь не надо, и, наверное, всё равно ему, где его похоронят».

Они стояли у мёртвого тела, стараясь не смотреть на разбитое лицо Злыки, и тихо думали каждый о чём-то, отгоняя мрачные мысли о смерти и о судьбе Злыки.

За забором послышалось какое-то движение, и прямо на них вышла невзрачная бабулька с кулями. Завидев тело Злыки, бабулька ойкнула и проворчала:

— Что ж вы его, сынки, в снег-то? Замёрзнет ваш товарищ! Нельзя так, нельзя!

— Он уже замёрз, — испуганно произнёс Мусьё и добавил: — Хоронить надо.

Бабулька подошла поближе, прищурившись взглянула на Злыку и ахнула:

— Ах вы, непутёвые! Покойника на помойку вынесли! Креста на вас нет! Вот ужо я заявлю на вас, бесстыдники! В дежурку вас надобно забрать.

Бабулька торопливо перекрестилась и засеменила прочь. Мусьё долго смотрел ей вслед и, когда она скрылась за поворотом, прошептал:

— Я в дежурку не хочу. Мяк, ты слышишь, я в дежурку не хочу!

Мяк подошёл к Злыке, поклонился мёртвому телу и сказал:

— Прости, Злыка. Тебя всё равно подберут и похоронят, а нам в дежурке делать нечего.

— Боишься дежурки? — спросил он Мусьё.

Тот тихо ответил:

— Боюсь.

Мяк отвернулся от Злыки и молча зашагал в сторону вокзала. Начало дня складывалось неудачно — Злыку они не похоронили.

Вокзальное утро встретило Мяка как обычно — ничего существенного не произошло. Ночные пассажиры, толпившиеся в ожидании своих поездов, исчезли — появились новые, спешащие на утренние поезда. Буфеты работали, уставшая за ночь обслуга в ожидании смены вяло трудилась на своих местах. Некоторые сувенирные киоски были закрыты до того послеобеденного ажиотажа, когда появлялась основная масса отъезжающих и провожающих.