Литмир - Электронная Библиотека

И тут же делает сноску:

Здесь уместно упомянуть точку зрения Теодора Херинга, высказанную им на Международном Гегелевском конгрессе в Риме в 1933 году. В результате исследования становления «Феноменологии духа» он пришел к «удивительному» выводу, что эта книга не была составлена органически или в соответствии с четким планом, а представляет собой серию поспешных решений, принятых под воздействием внутреннего и внешнего давления, и написана в невероятно сжатые сроки — за лето 1806 года (см.: Pöggeler, 1973. S. 193)[21]. Наблюдения Херинга сопоставимы с доводами, которые привожу я[22].

Подробности, о которых рассказывает Бак-Морс, позволяют Аннетт почувствовать почву под ногами. Словно с каждой новой деталью едва мерцающее нечто присоединяется к конкретной точке общего ландшафта. Знакомство с новыми подробностями — это шаг по твердой поверхности. Контакт. Контакт. Контакт. Каждый из подобных контактов несет с собой маленькую, но весомую радость. С каждым из них Аннетт еле слышно с облегчением вздыхает. Как будто при этих контактах небольшая часть едва заметного мерцания в душе Аннетт — совершенно очевидно, что оно есть, хотя она об этом и не подозревает — наконец обретает ясность.

Чтение книги Бак-Морс отличается от также доставляющего ей удовольствия чтения работ Гегеля. При чтении трудов Гегеля Аннетт тоже предпринимает шаги, однако в этом случае уместно скорее говорить о том, что она парит, так как, делая очередной шаг, никогда не знает, наступит ее нога в следующую секунду на твердую почву или всего лишь на облако смысла. Хотя ей кажется, что она уже более или менее понимает Гегеля, каждый ее шаг представляет собой только возможность будущего контакта, но не сам контакт. Аннетт нравится чувствовать, как она парит в непосредственной близости от значения: перед ней будто раскрывается пространство, наполненное вибрирующими текстами Гегеля. Возможно, Аннетт никогда не удастся побывать внутри этого пространства, но ей нравится стоять на входе и с любопытством заглядывать внутрь.

Долгое время чтение работ Гегеля представлялось Аннетт осмысленным. Благодаря им она усвоила бóльшую часть общепринятого знания, с Гегелем были согласны и ее преподаватели (как в академии искусств, так и на философском факультете), и уж тем более ее друзья и знакомые, проявляющие интерес к философии. Через несколько месяцев Аннетт начала писать полухудожественные миниатюры к гегелевским понятиям: это была игра с языком Гегеля и его идеями, а также попытка вырезать небольшой и четко очерченный лоскут из общего полотна. Для Аннетт к тому же было очень важно не просто использовать короткие цитаты, как это принято в сфере искусства, а обращаться с тезисами Гегеля в соответствии с тем значением, которое они могли иметь в контексте оригинала. Несмотря на то что это были полухудожественные тексты и своего рода эксперимент, философский компонент был в них представлен на серьезном уровне. Преподаватель философии в академии искусств высоко оценил ее тексты, назвав их философской прозой. Преподавателям на философском факультете Аннетт предпочла их не показывать.

Однако вот уже два-три месяца чтение Гегеля и написание текстов о нем вызывает у нее противоречивые чувства: кажется, есть что-то печальное и неправильное в том, чтобы искать мерцающее пространство значения в работах поддерживающего существующий государственный порядок цисгендерного белого мужчины, такого высокомерного и авторитарного эгоиста, как Гегель. Почему Аннетт уделяет так много внимания Гегелю, который и так им не обижен, вместо того чтобы предоставить агору своего разума другим, менее известным авторам? Кроме того, мышление Гегеля крайне спекулятивно — создается впечатление, что бóльшую часть размышлений он основывает на собственных умозрительных построениях. (Другие авторы не упоминаются, и Гегель почти не прибегает к сноскам. Однако отсутствие сносок объясняется, скорее, принятой тогда манерой написания текстов.) Кроме того, важно отметить: Аннетт подозревает, что Гегель дарит ей ощущение парения прежде всего в ее голове, то есть чтение текстов Гегеля в первую очередь позволяет ее разуму порождать собственные эгоцентрические и привилегированные мысли. А это значит, что ее тексты в какой-то степени не солидарны с теми, у кого в силу экономических причин не получается воспарить. Слова друзей о том, что им нравятся ее тексты, ничего не меняют. Единственное утешение Аннетт заключается в том, что такие умные, политически сознательные женщины, как Джудит Батлер, Джиллиан Роуз и Катрин Малабу, занимались изучением работ Гегеля. Сьюзен Бак-Морс вообще совершенно очевидно симпатизирует Гегелю. Если все эти удивительные женщины пишут про него, то, следовательно, должен быть способ изучать его труды продуктивно. Должен быть способ не беспомощно барахтаться в воздухе, а найти твердую политическую почву в его текстах.

Аннетт перестает смотреть в пустоту и продолжает читать. Бак-Морс рассказывает о журнале «Минерва» («Minerva») и о том, как в нем освещалось восстание рабов на Гаити. Этот журнал важен, поскольку из достоверных источников известно, что Гегель его читал. И вновь Аннетт чувствует контакт. Она постоянно забывает о существенной роли контакта, хотя он обладает ключевым значением: абстрактное мышление интересно только тогда, когда затрагивает конкретный мир людей. И все же конкретное постоянно ускользает от Аннетт. Она невольно вспоминает, как, впервые оказавшись в Освенциме, подумала: «Значит, это правда. Все это действительно произошло». Аннетт тогда сразу же испытала чувство сильного стыда за эту мысль. Она никогда не сомневалась в реальности Холокоста, много об этом читала и смотрела несколько документальных фильмов. Однако только после того, как полгода назад Аннетт воочию увидела бараки узников, она осознала, что никогда не контактировала с реальными фактами. Холокост был для нее большим, чрезвычайно важным нарративом и интеллектуальным мотивом. При этом, очевидно, он не был для нее объективной реальностью. Возможно, это объяснялось еще и тем, что тема Холокоста часто поднималась в кино и в литературе, смешиваясь там с вымыслом. И, ощутив в Освенциме сильный контакт, Аннетт не могла ему полностью доверять. Даже тогда она не могла быть уверена в том, что ей удалось коснуться твердой почвы. Возможно, она до сих пор не верит в Холокост до конца — по крайней мере не всеми частями сознания. Аннетт никогда этого не узнает. Ей придется смириться и жить с тем, что мозг не верит в то, во что, на ее взгляд, ему следовало бы верить. Ее мозг может во что-то верить и даже верить в то, что он верит в это, и в то же время частично сомневаться.

В таком состоянии Аннетт не может продолжать писать. После поездки в Освенцим ей кажется, что при работе с новыми текстами она ходит кругами, как бы избегая окончательного вывода. И на это есть причины: что бы ни писала Аннетт, ощущение нетвердого стояния на ногах остается неотъемлемой частью ее мышления и, вероятно, проявляется в текстах незаметно для нее самой. И именно в отношении таких архиважных вещей, как Холокост. Аннетт не видит решения — даже если она постарается писать в духе Бак-Морс, которой сейчас доверяет даже больше, чем себе, все равно она никогда не сможет быть уверена, что коснется твердой поверхности.

Аннетт чувствует себя одинокой. Ее друзья, интересующиеся философией, не испытывают проблем с установлением контакта с поверхностью. Долгое время именно они побуждали Аннетт чувствовать, что она стоит на твердой почве, будучи включенной в некое общее, критическое мышление. Они вместе начали изучать искусство и открыли в нем для себя философию. Сегодня некоторые из них занимаются уже не искусством, а философией: одни устраивают философские вечера, другие снимают сумасбродные, перегруженные философией фильмы. Они все не видят никакой проблемы в интересе Аннетт к Гегелю. Вероятно, по той причине, что многие из них предпочитают читать Донну Харауэй, Армена Аванесяна, Квентина Мейясу и Гаятри Чакраворти Спивак, они рады, что Аннетт так много внимания уделяет Гегелю и тем самым закрывает эту область.

20
{"b":"889373","o":1}