В тексте, который вышел в альманахе «Уйхольд», не говорится, что тюремщик из Ваца — брат привратника из Терезвароша, просто потому что там ни о каком привратнике речи вообще не заходит.

Как не заходит? Заходить-то она заходит, но в тот момент еще только у меня в голове.

Так я об этом и говорю. В голове оно у тебя, может, и было, но в тексте, который тогда можно было прочитать, этого не было. Если сравнить эти две версии, можно сделать только один вывод: тот текст ты переработал. Можно еще добавить, что суть не изменилась.

А почему бы мне не сказать, что это глупость?

Сказать ты можешь все что угодно, но факт остается фактом.

Тогда нам следует немедленно остановиться. Нужно сначала прояснить, как мы представляем себе литературную работу и что она такое на самом деле. Если бы не бесконечная доброта и настойчивость Агнеш Немеш Надь, этой филологической проблемы вообще бы не возникло. Текст бы просто не вышел. Она просила у меня рукопись для своего журнала, а я проявил слабость и отдал ей главу из романа, над которым работал. Та же ситуация и с другими главами, публиковавшимися в журналах. В процессе весь материал находился в постоянном движении, потому что что бы я ни писал дальше, это приводило к серьезным изменениям в других местах.

Да, но того, о чем ты говоришь, я не знаю — конкретно я знаю только то, о чем я веду речь.

Да там нечего знать. Все, что об этом можно узнать, это то, что по сравнению с первоначальным вариантом имя поменялось с Вальтера на Балтера. И этот Дюла Балтер трахал жену своего увечного младшего брата Имре, и от этой связи даже родились девочки — номинально дочери этого самого младшего брата.

На это я, как читатель, скажу, что в таком случае я, руководствуясь причинно-следственными связями, могу хотя бы найти этому тюремщику место среди множества других персонажей.

Так я для того это и сделал, чтобы можно было найти ему место, и имя я ему поменял, чтобы имя Вальтера Крамера не сбивало читателя с толку, когда он имеет дело с братьями Балтер. Потому что на самом деле я сначала не знал этого коммуниста Вальтера Крамера, но когда я с ним познакомился, он многое поменял задним числом.

Тогда я спрошу: а где же в таком случае истории, которые невозможно привязать ни к каким другим? Потому что в этом смысле их все можно между собой увязать.

Если тебе удалось их все увязать, то за этим стоит твое собственное свободное решение, а не мое намерение, так что убедить тебя в обратном у меня на самом деле не получится.

Ну да. Видно, что ты проделал тонкую и кропотливую работу, в результате которой все так или иначе можно с чем-то связать.

Именно! Причем где-то эти связи можно было установить, а где-то — нельзя, но мне все равно приходилось над этим работать. Когда у тебя такое количество персонажей, прямых связей нет. Скажем, о Вальтере Крамере мы знаем, как он связан с историями других людей: он переводит через границу Ганса фон Волкенштайна, из-за чего и попадает в лагерь.

А Ганс, он же Янош Ковач, создает мостик между немецкой группой сюжетов и венгерской.

Да, так и есть, но когда мы оказываемся в лагере в Пфайлене и знакомимся с Пешем, который играет немаловажную роль в жизни Крамера, да и всего лагеря, то мы уже не можем утверждать, что он связан с кем-либо из венгерских персонажей или что с ними как-то связан поляк Булла, которого этот Пеш убивает. Ни прямой, ни косвенной связи между ними нет. В лучшем случае можно установить связь по аналогии, но это уже не его связь, а тех, кто за ним наблюдает — моя как писателя или твоя как читателя. Именно эти нечаянные или произвольные аналогии показывают, что мы сами вариативны, то есть с нами не может произойти того, что происходит с другими, а с другой стороны, с нами постоянно происходит только то, что происходит с другими. Можно сказать, что Пеш занимается в немецком лагере тем же самым, чем занимались заключенные тюрьмы в Ваце, когда Дюла Балтер наблюдал за ними в глазок, но нельзя сказать, что Пеш оказал какое-то влияние на жизнь Криштофа или, скажем, Давида. Все равно бывают параллели, которые возникают не в результате мышления по аналогии и не потому, что я как автор высосал их из пальца, а просто вырастают из общечеловеческого жизненного опыта — и как мотивы, и в качестве возможных действий, и как психологические сущности или культурные топосы, изменить которые мы не можем. Потому что, как бы то ни было, но мы не можем сказать, что Карл Мария Дёринг, центральный персонаж немецкого сюжета, хоть как-то соприкасается, например, с венгром, точнее, венгерским цыганом, великаном Яношем Тубой.

Венгерская и немецкая линии повествования соприкасаются друг с другом через многочисленные общие мотивы. Например, через идею отцеубийства. А в главе «Настоящий Лейстиков» у Дёринга обнаруживается свой «аналог» голого великана. Но в чем необходимость ставить немецкий сюжет рядом с венгерским? Так было в «Книге воспоминаний», так это и здесь — не столь плотно, более фрагментарно, но тем не менее. Для чего нужен этот контраст или контроль?

На этот вопрос очень сложно ответить, но вот сейчас мне пришло в голову: дело в том, что Ласло Немет^[90] все свои расистские выражения перевел с немецкого. Он думал, что идея защиты расы — это что-то очень венгерское, не говоря о том, что он и себя воспринимал таковым защитником, — но вынужден был признать, что для этой теории не было ни единого венгерского понятия. Он прекрасно знал языки. Таким образом, венгерские расисты переняли у него немецкие и французские представления о чистоте расы, хотя они и по сей день ни сном ни духом не ведают, что транслируют. Не говоря уже о родоначальнике венгерских расистов, Иштоци^[91], с которым мой прадед бился в парламенте и который идею своей антисемитской партии тоже целиком позаимствовал у немцев. Что неудивительно: в эпоху реформ городское общество заговорило по-венгерски, но языком профессиональных занятий вплоть до распада монархии оставался немецкий. В том, что мы связаны с немецкой историей, с немецкой историей духа, сомневаться не приходится. В области государственного управления или образования никакого особого венгерского порядка или метода не существует, эти сферы у нас и по сей день ближе к монархической логистике (а через нее — к немецкой), чем к английской или французской. Так что я даже не знаю, почему такой вопрос вообще встает.

Потому что я знаю массу венгерских романов, в которых нет немецких сюжетных линий.

Ну хорошо, это я с особым вниманием вглядываюсь в стоящие друг за другом миры, мания у меня такая. Но история страны после 1989 года еще яснее показала, что мы живем отнюдь не во франкофонной и не в англосаксонской сфере влияния, нравится нам это или не нравится. У меня лично жизнь тоже сложилась так, что я начал учить французский еще в детстве, потому что у нас в семье говорили по-французски, — по-немецки, правда, тоже говорили, как и подобало старинным жителям Пешта. Однако интеллектуальные интересы подталкивали меня к немецкому языку, а немецкая литература меня попросту увлекла, поглотила. И присущая мне франкомания надолго умолкла. Со времен Ференца Ракоци и до наших дней французские связи всплывали много раз, но всё впустую. Мечтания Эндре Ади тоже не оправдались. Нельзя преодолеть географическую данность.

Ты говорил, что прочитал массу специальной литературы. Назови главные темы.

Холокост, генетика, две мировые войны, социальная история холодной войны, архитектура, городское планирование, криминалистика. Последняя представляла для меня интерес не только из-за того, что нужно было описывать расследование, но и с антропологической точки зрения. Еще я прочитал хорошие книги по истории моды. На что только люди ни готовы пойти, лишь бы получить возможность носить одинаковую одежду, ходить в униформе — чтобы у меня были такие же джинсы, как у тебя, только у тебя красные, а у меня синие. Я прочитал три умопомрачительные монографии о запахах и духах. Читал много краеведения — о немецких и венгер-ских городах, особенно о Будапеште.