Он сам усовершенствовал следование этому примеру и, хотя во время Семилетней войны был вынужден допустить в свои полки буржуазных офицеров, последние годы своей жизни провел, очищая офицерский корпус от этого неугодного материала. Благодаря его усилиям в 1806 году в офицерском корпусе, насчитывавшем свыше 7000 человек, было всего 695 недворян, и большей частью они были изолированы в артиллерии и вспомогательных родах войск⁴². По сравнению с привилегированным положением дворянства судьба других классов была суровой и напряженной. В этом военном государстве на них тоже возлагались определенные функции. Предполагалось, что буржуазия будет производить оружие и обмундирование для армии и платить большую часть военных налогов, крестьянство должно было поставлять как еду, так и рекрутов, которые ее ели. Было бы неверным сказать, что в обмен на необходимые услуги эти

классы не получали льгот. Классу бюргеров, как уже упоминалось, помогали меркантилистская программа государства и планомерная политика индустриализации, и, хотя они были исключены из владения земельными поместьями, им была обеспечена монополия торговли и коммерции. По крайней мере, на землях королевских владений крестьяне были уверены в передаче имения по наследству и получали постепенное облегчение труда и работы прислугой, и даже в частных поместьях король стремился защитить их от лишения собственности. При всем этом, однако, невозможно избежать вывода, что отношение и Фридриха Вильгельма I, и его сына к этим классам можно свести к меткому выражению Србика, как к «наполняющей государство материи, лишенной самосознания»⁴³ – то есть совокупности индивидуумов без личных желаний или устремлений, с которыми требовалось считаться. От них ожидалось, что они будут служить государству и его военным учреждениям с нерушимой верностью, беспрекословно исполнять спущенные сверху приказы, а в остальном от них не ожидали и им не позволяли заниматься теми вопросами высокой политики, которые решал король и которые претворяла в жизнь его армия. Когда комендант Берлина, испытав первый шок от поражения под Йеной, опубликовал прокламацию, гласившую: «Король проиграл битву; спокойствие – первая обязанность гражданина!», он бессознательно написал комментарий об отношении просвещенного деспотизма к массе своих подданных. Они были объектами правительства, а не его участниками, их долей в деятельности государства было право повиноваться.

Если предположить, что буржуазия по преимуществу узка во взглядах, подчинялась власти и интересовалась только прибылью, а крестьянство по большей части представляло собой грубую массу без честолюбия, то усовершенствованный ранними Гогенцоллернами политический и социальный строй предназначался для того, чтобы увековечить, а не исправить эти недостатки. Жесткое социальное расслоение и столь же стремительно централизованное управление препятствовали развитию индивидуальной инициативы, патернализм системы остановил и убил энергию, которая могла бы послужить государству. Даже хваленая прусская бюрократия не была защищена от этой удушливой атмосферы. Созданная для обслуживания армии и удовлетворения ее потребностей, государственная гражданская служба управлялась в соответствии с военными принципами званий и дисциплины⁴⁴. Во времена Фридриха Вильгельма I, как писал историк прусской бюрократии, государственные министры, как и полковники, беспрекословно подчинялись и выполняли приказы с военной точностью и пунктуальностью… Каждый министр был вынужден в своих интересах поддерживать в своем ведомстве тот же строгий дух порядка, пунктуальности и быстроты, который король навязывал своим министрам… Никогда прежде чиновникам не внушали так настойчиво и так непрестанно, что они несут личную ответственность, и никогда прежде личная ответственность не применялась так строго⁴⁵.

Фридрих Великий еще больше ужесточил дисциплину государственной службы. Доведя личное участие в управлении до крайности, он оставил за собой право принимать решения по всем аспектам государственных дел и был склонен увольнять чиновников, у которых были собственные идеи. В результате он лишил бюрократию той самостоятельности, которая является опорой эффективности, и оставил ее бездушной корпорацией, политически нейтральной и лишенной самостоятельной воли⁴⁶.

Чтобы рассеять приевшуюся атмосферу патернализма и открыть путь для развития скрытых сил буржуазии и низов, потребовались бы коренные реформы не только в государственном управлении, но и в социальной организации прусского народа. Но в конечном счете, пока Пруссия была военным государством, сам престиж армии делал такую реформу невозможной. Трудно, например, утверждать, что чрезмерная дисциплина вредна для государственной службы или, если на то пошло, для прусского народа, когда дисциплина прусских войск на поле боя вызывала восхищение даже у противников Пруссии. Нельзя было надеяться на какие-либо реальные меры социальной реформы, пока единство офицерского корпуса зависело от защиты феодальных прав дворянина-собственника или пока наследственное крепостное право оставалось основой кантональной системы⁴⁷. Армия сформировала государство под свои нужды, теперь это было главным препятствием для любых политических или социальных изменений. Однако при жизни Фридриха эту основополагающую истину мало признавали и преобладающую роль военных в государстве практически не критиковали. Случайный интеллектуал мог сбежать из королевства, крича, – как ранее Винкельман, – что Пруссия – это гигантский гарнизон, в котором искусство и литература невозможны, и что «лучше быть обрезанным турком, нежели пруссаком»⁴⁸. Случайный член городского совета мог протестовать перед правительством против унижений гражданских жителей местными гарнизонными войсками или против высокомерного поведения грубых лейтенантов из равнинных земель⁴⁹. Однако никакого организованного движения протеста против положения армии, да и вообще против каких-либо других особенностей авторитарной системы не было. Низшие классы принимали навязываемые им условия по большей части безразлично, в то время как высшие чиновники и вообще образованные классы сохраняли уверенность в том, что существующий политический и общественный строй – самый эффективный и просвещенный в Европе.

С предельной ясностью это проявилось, когда в 1789 году во Франции вспыхнула революция⁵⁰. Первой реакцией прусских правительственных чиновников на это событие был высокомерный вывод, что революция – это просто попытка применить во Франции принципы порядка и эффективности, характерные для прусской администрации. В первые годы революции литературное общество высших чинов, руководящих представителей духовенства и берлинской интеллигенции «Миттвохгезеллыпафт» провело ряд собраний, на которых с интересом и всеобщим одобрением обсуждались события во Франции, однако его члены не были склонны проводить какие-либо неблагоприятные сравнения между новой Францией и старой Пруссией. Для них Пруссия была далеко не деспотическим государством, а государством, которое гарантировало свободу и благополучие своим подданным, и поэтому его власть нельзя сравнить с той, что свергли в Париже. В 1790 году Карл Мангельсдорф, профессор истории Кёнигсбергского университета, писал, что французы имели полное право восстать против заведомо невыносимого режима, однако гражданское неповиновение подобного рода ненавистно пруссакам, «народу, счастье которого не поддается описанию»⁵¹.

Таким образом, революция во Франции оставалась интересной драмой, но не считалась поучительной. Даже такая вызывающая акция, как отмена феодальных привилегий французской знати, не смогла пробудить стремление к аналогичным реформам в Пруссии, в то время как зрелище французской буржуазии, играющей активную роль в политике своей страны, по-видимому, не пробудило никакого духа подражания⁵². И здесь можно с уверенностью сказать, что не было осознания одного из самых значительных результатов переворота во Франции, а именно того, что французское государство, позволив своим подданным полностью разделить его судьбы, завоевало новые важные ресурсы народной энергии и национальной преданности. То, что Пруссия могла бы и в своих собственных интересах извлечь выгоду из французского примера, проведя политические и социальные реформы, не было даже смутно замечено. Среди чиновников и образованных классов господствовало мнение, что прусская монархия достигла высшей степени совершенства и не требует улучшения⁵³.