Она показалась из кустов цветущего розового багульника как живое напоминание – весна и молодость не вечны. Щуплая, съёжившаяся под горбом рюкзака, скрытого накидкой, она опиралась на крепкую палку, украшенную красными пёрышками птички-чечевички. Заметив Сашу, старуха не удивилась и не замедлила шаг. «Дорова, однако» – попытался приветствовать её Саша, но удаганка, смерив его взглядом, прошла мимо. Ему ничего не оставалось делать, кроме как молча провожать её к собственной избушке. В голове он перебирал приветствия стариков-эвенков: «куда идёшь?» – да ясно же куда, «как спалось?» – ну, судя по всему, бабушка куда как бодра. Наконец, уже дойдя до дома, Саша сообразил и выдал:

– Что ела?

– Ела маленько рыбу сушёную. Давно. Ставь чай, однако.

Это была первая фраза, услышанная Сашей за многие месяцы.

Когда старуха перевернула чашку дном вверх, можно было на правах хозяина проявить любопытство.

– Чего тропу топтала?

– Сказать тебе хотела: собирайся, идти надо. Ничего больше тут не насидишь. Оставь.

– Куда идти-то?

– Откочевать пора, однако. Туда, где я живу, туда, где дед твой жил.

Деда он помнил смутно. Сутулый, корявый как корешок, несуразный, не к месту хихикающий над глупыми людьми. Великий Иван Монгой, к которому ездили из Москвы спросить совета и помощи.

А вот к переезду Саша оказался не готов. Внезапно четыре стены, которые держали его в плену всю зиму, стали казаться уютным и несокрушимым убежищем. После одинокой зимовки он знал всё пространство избы наощупь. Он столько времени и сил потратил, чтобы обустроить жильё, приспособить его к внешним вызовам!

– А ну как не пойду?

– Умрёшь, наверно. А не умрёшь, так жить будешь низачем – как живьём, однако, в могилу ляжешь.

Саша невольно подстраивался под речь старухи:

– Зачем тебе верить стану? Что ты мне дашь?

– Дулбун! – удаганка поднялась с подстилки у костра, глядя на сидящего Сашу сверху вниз. – Я тебе жизнь дала. Как мать теперь. Как тонул весной, помнишь? Выплыл, когда от большого камня оттолкнулся. А кто его тебе под ноги подсунул?

Поляна качнулась в глазах Саши. Одно дело самому играть в шамана, учиться говорить просто и веско, обращать внимание на мельчайшие детали, быть бесполезным ископаемым среди нормальных людей. И совсем другое – ощутить, что игра перестала быть просто игрой. Потому что в неё, оказывается, играет весь мир за пределами городов. Холмы, багульник, мухоморы и старая женщина напротив. От удаганки вдруг повеяло такой древностью, что Саша глубоко вздохнул. Вся его прошлая жизнь: интернат, армия, гастроли – сопротивлялась словам старухи. Но как и кто мог знать, почему ему удалось вынырнуть и глотнуть воздуха, когда мигом потяжелевшая одежда тянула на дно?! Этого никто не мог увидеть.

– Гляди, долго будешь думать, дурное надумаешь. Опять кости начнешь на ёлку вешать. Не удивляйся, однако. Мне мыши рассказали. Хорошо, не всех перебил… Так делать будем. Я завтра утром уйду, а ты собирай мешок, избу готовь к уходу, прощайся. Приходи к водопаду на Букачаче, там тебя ждать буду.

– А если не найду? Не я первый…

– Ты найдёшь.

Когда старуха ночевала в Сашиной избе, было непривычно тихо – мыши замерли и не шевелились.

Костяной человечек покорно опустился в ладонь. Отшлифованный временем, покрытый патиной, грубо вырезанный, чуть теплый, словно в мертвой груди билось живое сердце. Казалось, амулет хранит первозданную тайну – и будет молчать о ней до скончания веков.

Снежане никогда не приходилось прикасаться к столь древней вещи. Ей случалось держать в руках медные браслеты шайенов, перстень индийской танцовщицы и бирюзового скарабея. Но простенький человечек был неизмеримо старше. На амулете остались следы всех ладоней, что когда-то дотрагивались до полированной кости, он помнит все камлания, тайлаганы, густую кровь жертвоприношений, едкий дым сосновой коры. Зачем ты берешь меня в руки, девочка? Хочешь оседлать коня шамана, подняться к седьмому небу – и упасть оттуда никчемным перышком? Хочешь знать правду, летунья?

Да, хочу. Я за правдой сюда пришла.

Если говорить начистоту, поход к шаману был авантюрой. Одной из тех авантюр, к которым Снежана питала склонность. Она доверяла интуиции больше, чем разуму – хочется значит нужно. Встать после аварии, на полгода лишившей ее способности передвигаться, полететь, зная, что следующее падение может доломать позвоночник, уйти с четвертого курса, поняв, что учеба не по душе. К двадцати пяти ей хватило бы опыта на две жизни – автостоп, Кавказ, Крым, жизнь в секретном ашраме и возвращение к отчим брегам. Бывало тяжко, бывало больно и грустно, но всякий раз оказывалось – решение, принятое в потоке, правильнее расчета. По крайней мере для нее.

Поездка в Забайкалье тоже случилась спонтанно. У знакомого застрял дельтаплан, точнее он сам застрял на Камчатке, а любимую игрушку требовалось забрать еще осенью. Он оплатил билеты, скрепя сердце и скрипя зубами дал разрешение пару раз полетать, и отправился в тундру фотографировать лис. Грех не воспользоваться возможностью! Дельтаплан хранился у местного хипаря Борхеса, тот рассказал про коммуну просветленных во главе с Учителем Жизни, Снежане сделалось любопытно… А потом стало еще любопытнее – оставшаяся с истфака дотошность побудила разобраться в ситуации самостоятельно. Вот и доразбиралась!

Они сидели в избушке два дня, нюхали едкий дым пополам с вонью лежалых шкур, делали, что велит шаман – разгребали снег, носили воду, рубили и подсушивали дрова. С Кумкагиром Туманча неохотно, но разговаривал, задавал вопросы – про отца, про деда, про сны и странности в жизни. Подарил парню нож с резной ручкой – не дело мужчине жить без ножа, одел в меховую куртку, выдал сапоги и громоздкие рукавицы. А на Снежану просто не обращал внимания – подай, принеси, помой, пасиба хунāткāн – дочка, значит, по-ихнему. На вопрос о восьминогом коне разразился скрипучим противным смехом и сказал, что Учителю и ездовую мышь не доверил бы. Думай сама давай, умница дочка. Пришлось последовать совету шамана.

Заимка и ближайшие окрестности оказались интереснейшими объектами для исследований. Чего там только не было! Пузатый идол с бесстрастным скуластым лицом, судя по трещинам в дереве, простоявший на морозе лет сто. Большой медный котел, по виду ровесник идола. Целая коллекция разных бубнов – маленьких и больших, круглых и продолговатых, изящных и топорно сделанных. Сотня, не меньше, резных амулетов неизвестного предназначения – медведи, моржи, человечки, очень старая фигурка мамонта с искристым синим камушком в глазу. При иных обстоятельствах Снежана назвала бы камень сапфиром, но откуда в Забайкалье сапфиры? А еще – книжная полка с томиками стихов, «Общей минералогией» и «Лекарственными растениями» Гаммермана, китель с медалями, фотография в рамочке из карельской березы – счастливая эвенкийская красавица и щекастый мальчишка лет десяти.

К избушке притулилось удивительно много животных. Лайка понятно – без собаки в лесу никак, и даже песец понятно – юркий ласковый Пушок мог очаровать кого угодно. Но по веткам прыгали непуганые белки, приходили лоси и олени – для них лежал поодаль кусок каменной соли. Поутру Снежана заметила, что собачью миску вылизывает незнакомый, лобастый и серый пес, и минуты две вглядывалась, прежде чем завизжать «волк!». Разбуженный Туманча отругал ее за то, что напугала животное.

Сам шаман тоже давал пищу для размышлений. На первый взгляд – неказистый, хромоногий, редкоусый старикашка, источенный временем, скупой на слова и в особенности на похвалу. А приглядишься – словно снимешь известковую корку с агата. Туманча никогда не суетился, не говорил попусту, охватывал вниманием всё вокруг, подмечал каждую мелочь. Едва кинув взгляд на дрова, проворчал: сырые, сушить надо, однако. Глянув на следы лайки, подманил собаку и вытащил из лапы занозу. Высунувшись за дверь ввечеру, уверенно заявил: завтра тепло будет, мало-мало за водой на родник сходим. И вправду за ночь погода переменилась, пронизывающий и злой ветер стал легким и ласковым. А еще у шамана был удивительный голос – мощный и гулкий, словно в маленького человека спрятали большой колокол. В обыденной болтовне Туманча таил его за скрипучей скороговоркой, глотал гласные, пришепетывал. Но Снежане удалось подслушать, как старик среди ночи пел у костра – словно белый олень с храброй девочкой на спине мчится сквозь снежный простор.