Следует еще, очевидно, сразу оговориться, что масштаб эвакуации 1941–1942 годов всесоюзный, но автор не стремился показать в сколько-нибудь представительной полноте географию эвакуации. Да, читатель предметно увидит, что путь в эвакуацию начинался из самых разных областей и республик западной части страны; что касается завершения этого пути в разных точках необъятных восточных территорий – об этом в книге говорится менее подробно; внимание автора сосредоточено, главным образом, на событиях, происходивших на Урале. Конечно, это объясняется тем, что автор живет и работает на Урале: здесь заводы, которые я знаю не понаслышке, здесь архивы, в которые я мог ездить на трамвае или ходить пешком, здесь давно и хорошо знакомые люди – участники описываемых событий, которые поделились воспоминаниями. Но, честно говоря, я не вижу особого порока в таком самоограничении. Во-первых, Урал – одно из главных направлений эвакуации; именно тут происходили наиболее показательные и значимые события этой планетарной по размаху операции. Во-вторых, повсюду действовали одни и те же механизмы эвакуации, проявлялись одни и те же закономерности: наращивание фактического материала не давало бы существенного приращения темы, но создавало бы дополнительные трудности для читателя и без того непростой для освоения книги.

И еще одна важная предварительная оговорка: предлагаемая книга написана не историком, а публицистом.

Резкой границы между двумя этими ипостасями не вижу. Многие факты и я добывал, подобно историкам, в архивах и научных изданиях. Но историки тоже, как и я, обращаются при случае к мемуарам, краеведческим публикациям, не пренебрегают вообще никакими источниками, из которых можно извлечь полезную информацию по теме. При этом историческая наука тесно граничит с публицистикой: ведь и для ученых-историков, в конечном счете, важно не только то, «как оно было на самом деле», но и «что из этого следует». «Historia est magistra vitae» – формула древняя, но ее и сегодня почитают своим девизом даже те представители профессии, кто подчеркивает свою приверженность «фактам и только фактам» и избегает «философии».

Тем не менее, я считаю необходимым публицистическую природу своей книги подчеркнуть. Разница – в понимании целей и средств. Я, как вы увидите, перейдя к следующим страницам, не стремился встроить свое сочинение в «научную парадигму», мне важнее было найти живой отклик у так называемого широкого читателя. Широкого не в количественном (при нынешних-то тиражах!), а в качественном плане. Такого, который не следит за дискуссиями в специальных исторических изданиях, но обладает некоторой эрудицией, здравым смыслом и желанием «самому разобраться». Ему, я думаю, не так уж важно, ввожу ли я «в научный оборот» новые факты или выстраиваю в новом порядке то, что известно всем, – важнее, интересно ли ему обсуждать загадки истории вместе со мной. (Вот почему я не слишком забочусь об исправности «научного аппарата», хотя, когда случается привести факт «не расхожий», ссылку на источник обычно делаю.) Не избегаю и аллюзий с современностью, если таковые по ходу рассуждения напрашиваются, ибо самый смысл обращения сегодняшнего человека к истории заключается в том, чтобы лучше понять себя в отношении нынешнего дня.

При этом рассчитываю не на единомышленника (с которым, как некогда остроумно заметил Ю.М. Лотман, говорить проще, но не о чем), а заинтересованного оппонента, ибо в споре рождается истина.

Самая мучительная загадка Великой Отечественной войны – внезапность ее начала.

Всем в стране война казалась неизбежной, ее ждали, понимали, что она начнется вот-вот. Общественное мнение активно к ней готовилось: в кинотеатрах крутили патриотические ленты, по радио звучали духоподъемные песни, в каждом трудовом коллективе проводились политзанятия с акцентами на «Кратком курсе ВКП(б)» и международном положении; молодежь осваивала азы военного дела в кружках Осоавиахима, сдавала нормы на значок «Ворошиловский стрелок», тренировала волю прыжками с парашютом и закаляла тело и дух военизированными эстафетами. На гражданских предприятиях осваивали производство военной техники и прятали их обновленный профиль за камуфляжными номерами. Грозным предзнаменованием грядущих бурь стали правительственные постановления об ужесточении производственной дисциплины, которые принимались правительством еще с конца 1938 года.

В пресловутом «Сообщении ТАСС от 13 июня 1941 года» утверждалось, что «слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы»[10]. До сих пор историки гадают, была ли то попытка успокоить общественное мнение или же руководство страны решило таким образом прозондировать намерения не «вероятного», а к тому времени уже совершенно очевидного противника. Так или иначе, насчет того, чего следует ожидать от Гитлера в недалеком будущем, в Кремле точно не заблуждались. Мало того, меры защиты от грядущей агрессии принимали, как сегодня сказали бы, беспрецедентные.

Еще в мае руководством страны было принято решение упредить неизбежную агрессию со стороны Германии, перекрыв пути вторжения таким военно-стратегическим барьером, проломить который даже вермахту, возомнившему себя непобедимым, окажется не под силу. Воинские эшелоны, стараясь особо не привлекать к себе внимание (хотя германская разведка пристально за этими перемещениями следила), потянулись к западной границе. Историк М.И. Мельтюхов, однако, считает, что с этим решением сталинское руководство запоздало: сосредоточение войск должно было завершиться к 15 июля 1941 года, а гитлеровцы напали на три недели раньше, точно рассчитав момент: передислокация войск была в самом разгаре. Красная армия, пишет историк, была «застигнута врасплох и не имела ни наступательной, ни оборонительной группировки. Советские войска не были отмобилизованы, не имели развернутых тыловых структур и лишь завершали создание органов управления на ТВД (театр военных действий. – В.Л.). На фронте от Балтийского моря до Карпат из 77 дивизий войск прикрытия Красной армии в первые часы войны отпор врагу могли оказать лишь 38 не полностью отмобилизованных дивизий, из которых лишь некоторые успели занять оборудованные позиции на границе. Остальные войска находились либо в местах постоянной дислокации, либо в лагерях, либо на марше»[11].

Это, конечно, так, но сам же М.И. Мельтюхов приводит данные о соотношении советских и германских сил, занимавших в тот роковой день позиции по ту и другую сторону границы. (Подчеркну: речь не о тех, кому было предписано выдвинуться к границе, а он не успел, а о тех, кто к утру 22 июня уже расположился и даже обжился на указанном месте.) Не буду выписывать из его публикации всю обильную цифирь (хотя она чрезвычайно интересна), назову лишь итоговые цифры, вычисленные самим историком: по личному составу противник превосходил советские войска в 1,3 раза, зато красноармейская армада имела значительный, а в некоторых случаях даже и огромный перевес в военной технике: по орудиям и минометам – в 1,4 раза, по самолетам – в 2,2, а по танкам в 3,6!

Этого должно было с лихвой хватить, чтобы остановить агрессора! Даже люди, никогда не изучавшие военное дело, знают: чтобы идти в наступление на обороняющегося противника, твердо рассчитывая его одолеть, нужно обладать, по меньшей мере, троекратным перевесом в военной силе. А немцы, собираясь атаковать советские войска, сосредоточенные на границе, не только не имели прописанного в учебниках перевеса, но очевидным образом и намного до уровня атакуемого противника не дотягивали. Мало того, некоторые дотошные нынешние знатоки военной истории даже усугубляют ситуацию, убедительно, на мой взгляд, доказывая, что немецкие танки, и без того относительно советских малочисленные, были изрядно изношены во время победных маршей по европейским странам, да и по своим технико-тактическим характеристикам уступали советским. Примерно то же можно было сказать и о самолетах, пушках. Сами немцы, впрочем, так не считали[12].