– Ну его к бесу, чай ваш… Перетерпите. Лень заводиться с чаем.

– Как хотите, – Брусницын не знал – обидеться на такое гостеприимство или свести к шутке. – Пожалуйста… Поначалу предлагаете, а когда коснется дела – лень.

– Что вы, Анатолий, я серьезно… Кого же еще рекомендовать в замы по науке? Тимофееву? Она введет в архиве комендантский час, для входа в хранилище установит пароль… Знаю я Софью Кондратьевну.

– Это верно, – Брусницын раздумывал – рассказать Гальперину о шорохе, что навела Софочка в магазине «Старая книга»? Нет, не стоит уводить в сторону разговор…

И тут Брусницын забеспокоился. Словно видел в непогоду наглухо закрытую дверь – из глубины живота волнами нарастали теплые токи, подступали к груди, обволакивали сердце. Ему вдруг ужасно захотелось стать заместителем директора по науке. Нет, это не розыгрыш. Гальперин и впрямь решил уйти из своего кабинета. Почему? Да какое его, Брусницына, дело? Решил, и все тут… Но как этот «старый шкаф» Гальперин ткнул перстом в его сторону? Конечно, надо соглашаться, жди еще такой случай. Он не мальчик, ему сорок лет, когда же выдвигаться, если не сейчас!

– Вы же знаете, я беспартийный, – Брусницын мучительно морщился, пытаясь усилием воли подавить волнение, что томило грудь.

– Ну и что? Я тоже беспартийный, – Гальперин смотрел на свои руки, покойно лежащие на подлокотниках кресла.

– А как к этому отнесется Мирошук?

– Это и надо обсудить… Нелегко подобрать человека на должность зама по науке, и Мирошук понимает… С другой стороны, он рассматривает свое директорство как временную ссылку. Словом, элементарная дворцовая интрига. Задача без неизвестных.

Брусницын перевел дух. Так, значит, дело оборачивается. А он-то решил, что Гальперин его призвал к себе, с тем чтобы долг затребовать. Сорок три рубля должен Брусницын с прошлой осени и все никак не вернет. А брал на месяц. Помалкивает старик, может, забыл? Вряд ли, просто испытывает его, Брусницына.

– У Мирошука сейчас одна проблема – замять шум, затеянный Колесниковым, – продолжал Гальперин. – Это вам на руку. Захочет показать, что он продвигает дельных молодых людей, не ретроград. А Колесников занимается поклепом… Вот мы и подловим Мирошука на этом.

Гальперин не пошел провожать гостя. Его охватила апатия. Когда раздался стук входной двери, он подумал, что не мешало бы подняться, накинуть крюк, но лишь слабо шевельнулся в кресле. Сознание обволакивала вязкая дремота. Конечно, заснуть не удастся, тем более сидя… Наплывали видения, смещенные образы каких-то кораблей, взъерошенных кустарников. Он ощущал прохладу ветра. А в просветы листьев падала пронзительная синь с плывущими облаками… Одно облако контурами напоминало знакомое лицо – высоколобое, с широко расставленными глазами, нос чуть длинноватый, с резким волевым рисунком, рот тонкогубый, иронический, не то что его девичий ротик с родинкой над пухлой губой… И Гальперин не мог сообразить – чудится ему приход сына или на самом деле тот наконец пришел.

– Это как понимать, командор? Двери настежь – заходи прохожий, будь гостем? – вот манера говорить у Аркадия была отцовская, перенял, хотя и редко виделись.

Гальперин размежил ресницы. Нет, не иллюзия, на самом деле пришел.

– Свинство, Аркадий. Я жду тебя весь вечер… Даже держу открытой дверь.

– Пардон, командор! Я шел к тебе сложным путем сомнений. Мог я опоздать?

Гальперин должным образом оценил иронию и улыбнулся. Встал и манерно протянул сыну руку. Пожатие Аркадия было сухим, порывистым и сильным. Он засмеялся, обнял отца свободной рукой.

– Признаться, я думал увидеть на тебе кипэлэ. А ты входишь в дом к отцу с непокрытой головой, точно гой-водопроводчик. Впрочем, вряд ли ты знаешь, что такое кипэлэ.

– Командор, не путайте божий дар с яичницей. Я пришел в отцовский дом, а не в храм господний. Могу и не покрывать голову ритуальной вашей тюбетейкой, закон допускает. Впрочем, мне до этих законов, как им до меня. Когда я слышу, что еврей уезжает из России, чтобы свободно исповедовать иудаизм и ходить в синагогу, я становлюсь невменяем, точно бык при виде тряпки. Понимаю, что ты пошутил, командор. Но все же я тебе ответил.

Аркадий ходил по квартире широким уличным шагом свободного человека. Останавливался у какого-нибудь предмета, задумчиво трогал его, ставил на место. Хоть он и нечасто появлялся в квартире отца, но многое было ему знакомо.

– У тебя сегодня чисто. Нанял уборщицу в честь прихода сына?

– Да… сегодня я решил привести в порядок свою берлогу, – уклончиво ответил Гальперин. – В честь твоего визита.

– Ценю, отец. Для тебя это поступок… А мне хорошо. Пользуюсь благосклонностью женщин без всякого зазрения совести, так сказать, эксплуататор любви.

– Босяк. Ты разговариваешь с отцом, – улыбнулся Гальперин.

Аркадий жил один в большой квартире, доставшейся ему от родителей матери. Но и там он бывал не чаще, чем у отца, – после окончания энергетического института он разъезжал по стройкам и очень любил свою беспокойную жизнь. Десять лет назад защитил кандидатскую диссертацию, докторскую писать не стал – с головой ушел в производство. Несмотря на молодость, у него в гидростроительстве было весьма авторитетное имя. Так что к своим сорока годам Аркадий сформировал вполне самостоятельный и независимый характер… И сейчас, глядя на шагающего по комнате сына, Гальперин видел едва уловимые, но очень знакомые черты его эмоциональной и своенравной бывшей супруги Надежды Поликарповны Кирилловой. Она также металась по квартире перед серьезным разговором, вздергивала голову и поглаживала пальцами мочку правого уха. Это ж надо, такое сходство.

– Ты так напоминаешь мне свою мать, – проговорил Гальперин.

– Да? Я почти ее не помню, – рассеянно ответил Аркадий. Он смотрел на картину Коровина. Букет алых роз на перилах веранды, за которой искрилось море в Крыму, и женщина в белом платье. – Все хотел спросить: откуда у тебя эта картина?

– Долго собирался. Она висит здесь больше двадцати лет, – уклончиво ответил Гальперин и усмехнулся про себя: «Знает ведь, хитрец, откуда Коровин. Специально спрашивает, чтобы попрекнуть меня конформизмом».

Картину Гальперину подарил в знак благодарности «за услуги» один милицейский чин из Туапсе, пожелавший стать кандидатом юридических наук. Но Гальперину не хотелось вспоминать свои былые приватные заработки, все это ушло в прошлое. Да, конформист, да, приспосабливался, как все, – искал ходы, чтобы вползти в эту жизнь, занять место и окопаться. Сколько его друзей-приятелей потеряли вкус к жизни под обвалом неурядиц, растерялись, не умея приспособиться, влачат существование.

– О чем еще спросишь? – проговорил Гальперин. – Или закусим чем бог послал?

– А что тебе сегодня послал бог? – Аркадий занес длинную ногу и оседлал по-кавалерийски стул с высокой резной спинкой. – Сосиски?

– Последнюю сосиску я утром отдал Дону Базилио, нашему архивному мурлыке… Как раз сегодня бог мне послал, весьма неожиданно, великолепные грибы домашнего посола. Холодное мясо с чесноком. Что еще? Странные на вкус, но притягательные штучки из сыра… И вообще. Кстати, есть и водочка. Только прикажи.

Гальперин поднялся из кресла. Он стоял перед сыном, смешной, в своем нелепом халате с крупными пуговицами, что натянули шлицы, сдерживая напор могучего живота. Он смотрел на сына глазами, в которых прятались синие туманы, – таких глаз Аркадий ни у кого не встречал – ему в наследство достались глаза матери, обычные серые с зеленоватыми искорками…

– Чем вызван твой приход, Арик, не томи? – давно Гальперин не называл сына этим забавным детским именем. – После телефонного звонка я места себе не нахожу. Что случилось? Ты передумал уезжать?

Аркадий уперся подбородком в сцепленные замком пальцы. Когда он говорил, темные губы обидчиво пучились, словно не желая выпускать слова.

– Послушай, отец… Зачем тебе тут оставаться, в этой стране? Поедем вместе. Ты и я… Мы с тобой достаточно жили порознь. Не пора ли нам соединиться?