– Дело вкуса, – развел руками Хомяков. – Как же быть? Где выход?

– Там же, где и вход, – Колесников повернулся, жестом предлагая следовать за собой. – Вообще-то посторонним тут находиться нельзя, – ворчал он через плечо. – А ваш участок работы внизу.

– Учту, – покорно согласился Хомяков.

Он шел, тяжело продавливая сухие доски настила. И виновато молчал, желая умаслить суровое настроение служителя хранилища Евгения Колесникова. Но не выдержал и что-то пробормотал.

– Что? – не расслышал Колесников.

– Точно как в колумбарии, – повторил Хомяков.

– А что это? – притворился Колесников. Его несколько тяготила собственная суровость.

– Кладбище при крематории, – охотно пояснил Хомяков. – Бетонные стены, а в них оконца. И в каждом урна с прахом. Бывшие люди… Э-хе-хе… Жизнь наша – след на воде, был – исчез.

– Почему же? А дела? Вон, полки ломятся. К вечности приговорены.

– Хреновина все это, суета. Корм для мышей.

Колесников остановился, с вывертом взглянул на вновь приобретенного архивного работника. На просторном бабьем лице Хомякова выделялись бойкие глазки. Казалось, они лучились от едва сдерживаемого смеха, расплескивая маленькие складочки морщин.

– Ну… С таким настроением – и работать в архиве? – Колесникова озадачило несоответствие веселого вида нового работника с его мрачным рассуждением.

– Ну, это я так. Вас растормошить, – засмеялся Хомяков. – Кураж вызвать. А то глядите на меня волком.

– Гляжу как гляжу, – смутился Колесников. – Может, вы с улицы шагнули? А тут документы исторические.

– Ладно. Ходи вперед. Гони меня в шею, не обижусь, – Хомяков дружески потрепал Колесникова по плечу. Пышная на вид кисть его руки давила железной тяжестью, точно принадлежала другому человеку.

– А как вы попали на работу в архив?

– Знакомый посоветовал. Работает у вас. Брусницын.

– Анатолий Семенович?

– Ну. У друзей познакомились. Варгасовых. Знаете, нет?

– Нет. Таких не знаю.

– Думал, их все знают. Варгасовых.

– Я не знаю. Мы сейчас с вами доберемся до фонда Медико-полицейского управления, подложим один манускрипт. И вниз, на волю.

– Медико-полицейский? По-нынешнему вытрезвитель, – произнес в спину Колесникова Хомяков. – Это у вас хранится дело Дятлова? О массовом отравлении сивухой на Оружейном заводе?

– Интересно? Откуда вам известно об этом деле? – притворился Колесников. Кто, как не он сам, тиснул в «Вечерней газете» заметку об этой печальной истории.

– Господи… так писали об этом. Прочел, запомнил, – игриво, словно придуриваясь, ответил Хомяков.

Колесников подхватил со стола тоненькую ветхую папку и поспешил в сторону малой трапезной. Хомяков не отставал… Разыскать пустующее место не составляло труда, несмотря на то, что «заместитель» был утоплен в толщу коробок. Ловко вытянув коробку, Колесников развязал тесемки, сноровисто, точно опытный кассир, пробежал пальцами по корешкам, нашел соответствующий порядковый номер и, приподняв всю толщу, вернул дело на место.

Дубовая дверь малой трапезной, схваченная железными клепаными накладками, точно присела под тяжестью притолоки, сложенной колотым бурым кирпичом. Интересно, какого росточка были послушники бывшего монастыря, если дверь приходилась Колесникову чуть ли не до груди? Ключ оказался на месте. И фонарь этого размазни Брусницына лежал рядом.

– Вы… как вас, простите? – обратился Колесников к Хомякову. – Ефим Степанович? Посветите, если не трудно, – Колесников протянул фонарь и растворил дверь. – Только голову пригните, ушибетесь. – Хомяков принял фонарь и, наклонившись, шагнул в трапезную следом за Колесниковым. Направленный луч апельсиновым рубцом прильнул к поверхности сундука, скользнув дальше, в глубину замшелой комнаты.

– Могли бы и электричество провести, – Хомяков наблюдал, как Колесников отмыкает замок, откидывает крышку сундука.

– Вот бы его отсюда выволочь, – фантазировал Колесников.

– Сундук-то? – уточнил Хомяков. – В дверь не пройдет. Как его сюда пихнули, не пойму.

– Вначале монахи притаранили сундук, а вокруг возвели стены, – пошутил Колесников.

– Только что так, – хмыкнул Хомяков. – А что там? Хлам?

– Хлам. Из-за этого хлама мне такую выволочку устроили, держи картуз, – Колесников уже видел, что бумаги лежали так, как он их оставил, никто сюда не заглядывал. Пожалуй, он сейчас прихватит часть, сложит где-нибудь у себя, разберется. Благо этот Хомяков подвернулся, поможет донести.

Колесников выволок из сундука кипу бумаг, сложил, еще кипу, подровнял к первой, получилась довольно объемистая пачка. Такую же пачку он принялся собирать для Хомякова.

– Вот. И от меня маленькая польза, – проговорил Хомяков поверх бумаг, уложенных по самый подбородок.

– Не споткнитесь, – благодарно ответил Колесников. – Следуйте за мной. Поднесем к лестнице, а там воспользуемся тележкой.

– Тяжелые, черти… Было бы что путное.

– Путное, – проговорил Колесников. – Только я туда сунулся, достаю первый лист – и на тебе! Письмо московского губернатора Обрезова. Он докладывал о Николае Михайловиче Карамзине. Как тот пишет историю государства Российского по ночам. А нетерпеливая его супруга велит холопам вести мужа в спальню.

– Что, больше не о чем было докладывать московскому губернатору? – недоверчиво протянул Хомяков.

Они подошли к столику и бухнули бумаги на его пластмассовую спину. Хомяков встряхнул замлевшие руки. Для Колесникова таскание тяжеленных бумаг было привычным занятием. Он с сомнением оглядел оставшиеся одиннадцать дел из фонда Городского физиката. Конечно, хорошо бы подложить уже доставленные документы, прежде чем покинуть хранилище.

– Ладно. Вы вот что, Ефим Степанович, – решил Колесников. – Ждите меня здесь. Я ненадолго. Подложу остатки, на душе будет легче, – он сгреб дела физиката и заторопился к дальним стеллажам, попросив напоследок Хомякова уложить в тележку принесенные из сундука бумаги.

Вскоре тишина хранилища впитала его шаги. Хомяков привалился плечом к холодной магистральной трубе. «Интересно, в этой конторе есть столовая или архивисты куда-нибудь линяют в обеденный перерыв?» – подумалось Ефиму Степановичу Хомякову.

Обычно в это время дня он принимал свою порцию шашлыка, запивая чешским пивом, которое, как правило, таилось в заначке у дяди Кеши, метрдотеля ресторана «Онега», раскинувшего свой стеклянный пейзаж неподалеку от Второй Градской больницы. Там до недавнего времени и трудился Ефим Хомяков, некогда преподаватель истории и вообще личность с весьма заковыристой биографией…

«Пожалуй, здесь и не закуришь», – еще подумалось Хомякову. Он вздохнул и для успокоения томящейся души похлопал ладонями по карману, где лежали сигареты. Чтобы подавить проснувшееся желание, надо отвлечься, и Хомяков принялся укладывать бумаги в пустую тележку. Старые лежалые листы плотно прильнули один к другому, нехотя покоряясь любопытству бывшего преподавателя истории и лаборанта прозекторской Второй Градской больницы.

Лиловые блеклые чернила лениво плели свою едва разборчивую вязь, где совершенно пропадая, а где неожиданно поражая четкой и вполне читаемой фразой. Какие-то справки, просьбы, донесения. Суета далеких лет, скука. И как среди этой преснятины архивисты выуживают интересный материал, непонятно… Ах, будет он еще с ними миндальничать – аккуратно укладывать, ровнять… Побросает в тележку, и вся недолга.

Хомяков с раздражением ухватил чуть ли не всю принесенную им кипу бумаг, занес, но не слишком удачно: пачка накренилась и, скользнув, разваливаясь в падении, упала на пол, оставив в ладонях несколько хилых папок. Ругнувшись, Ефим Степанович швырнул остаток в тележку и тяжело присел на корточки. Сгоряча он принялся закидывать бумаги в тележку, но одумался – листы лопались, заламывались, становились торчком. Влетит ему от Колесникова, это точно. Хомяков принялся сгребать бумаги в пачку, но тут его внимание привлек бесцветный твердый конверт, что выпал из общей кучи. Хомяков подобрал конверт, внутри которого виднелось вложение – несколько полос твердого картона. Он завел в конверт пальцы и выудил содержимое. Полос оказалось пять. К каждой из них прильнула шторка папиросной бумаги. Хомяков откинул шторку и увидел аккуратный ряд подклеенных почтовых марок. Голубого, розоватого и кофейного цветов. На каждой вырисовывался одинаковый женский профиль с короной в высоко зачесанных волосах… Тут же лежал толстый обрез, на котором четкие удлиненные буквы начертали слова: «Сей пакет вручен мне Государем Императором для хранения в делах канцелярии. Министр Императорского двора, граф Фридерикс».