– Хорошо устроился.

– Держи это в памяти, когда Окава будет экзаменовать, – заметил адмирал. – Ты должен придумать, как стать автором английского журнала. Чтобы не попасть туда же в качестве маньчжурской обезьяны.

– А когда этот экзамен начнётся? Я не опоздаю с подготовкой?

– Ты не опоздаешь. Он уже начался. Мы решили не мучать школьников лекцией и сразу перейти к проверке. Можешь идти.

Кимитакэ поднялся из-за стола и только сейчас ощутил, как одеревенели его ноги.

Уже возле выхода из комнаты он остановился и спросил:

– У меня один вопрос, господин директор. Вот вы сказали про русских и про китайских партизан. А если бы вам этот хирург второго ранга в руки попался – вы бы что с ним сделали? Разрешили бы и дальше заниматься наукой?

– Я хочу, чтобы ты знал, Кими-кун, – ответил директор школы. – В сердце адмирала Яманаси нет змей. За свою карьеру я много раз ошибался, много раз наказывал ни за что и награждал незаслуженно. Но в сердце адмирала Яманаси нет змей!

Актовый зал самой престижной школы Японии был построен по европейскому проекту, стилизованному под старинный зал для тренировок. Белёные кирпичные стены венчала красночерепичная крыша, изогнутая в старинном стиле.

Перед ним уже стояли старшеклассники, сбившись в небольшие группки. Их ученическая форма казалась особенно чёрной на фоне белоснежной стены. Юкио тоже был здесь, его было легко опознать по длинной, лоснящейся причёске. Он стоял чуть позади кучки, что собралась вокруг старосты класса, не говорил ни слова, но внимательно слушал. Его красивое, точёное лицо с выразительными чёрными глазами и длинными, как у девушки, ресницами навевало жуть – внутреннее напряжение так и полыхало под фарфорово-белой кожей.

Ёко с ним уже не было. Видимо, убежала в женский корпус делиться новостями с подругами.

Кимитакэ хотел спросить, здесь очередь или вызывают. Но тут лакированные алые двери распахнулись и оттуда вывалилось грузное тело Тоёхару.

Здоровяк рыдал, спрятав в ладони пухлые щёки. Шагая наугад, он чудом не свалился со ступенек, потом всё-таки спустился на дорожку и зашагал куда-то не туда.

Что же там такое делают?..

– Ты чего, успокойся, плакать не надо, – робко произнёс староста. – Мы ведь сейчас… на заре новой эры…

– Это не заря, – вдруг подал голос Юкио. – Это зарево.

И прежде чем хоть кто-то сумел хоть что-нибудь сообразить, длинноволосый схватил Кимитакэ за руку и потащил к зиявшему входу.

Тоёхару так и стоял на дорожке, не в силах ни сдержать слёз, ни убраться с пути. Юкио походя столкнул его в кусты, а Кимитакэ вдруг понял, почему его всегда смущала фамилия этого незадачливого здоровяка.

Тоёхарой назывался один из городов Южного Сахалина, которым управлял его дедушка.

Тем временем Юкио втащил приятеля внутрь актового зала и так быстро захлопнул дверь, что по просторному помещению прокатилось эхо.

Зал был совершенно пуст. Только на сцене поставлены низкие столики, а за ними – трое.

Одним был заместитель директора гимназии по хозяйственной части. Про него ходили слухи, он был как-то связан с военной полицией и докладывал туда о настроениях среди школьников. Его серый с синим отливом костюм неуловимо напоминал старинные сюртуки, какие в эпоху Мэйдзи носили, а на носу громоздилось немыслимое в теперешнюю эпоху пенсне.

Слева сидел какой-то генерал в тяжёлых очках в черепаховой оправе и что-то писал в блокнот химическим карандашом.

А посередине возвышался тощий и долговязый профессор Окава Сюмэй. Очки у него были круглые, в тонкой оправе. Было заметно, что это очень энергичный человек и усидеть, даже в торжественной обстановке, ему непросто. Он то заглядывал в блокнот своему соседу, то прятал руки, то вдруг опять суетливо клал их на стол.

На столе было разложено в каноничном порядке то, что ещё во времена Лао-цзы называли «четыре драгоценности кабинета ученого мужа»: тушь, тушечница, кисть и свиток превосходной бумаги. Рядом лежал вполне современный канцелярский нож. Видимо, прошедшим испытание полагалась справка на особо отрезанном куске.

Юкио отпустил приятеля и смело зашагал в сторону комиссии.

Пока он шёл, Кимитакэ успел подумать о многом. О том, что он и староста как раз в той половине класса, у которых нет дворянского титула. О полицейском, который допрашивал его насчёт загадочной гибели дедушки. О войне, которая идёт уже несколько лет и пропитала сам воздух, как соль пропитывает воздух у моря. Об обезьянах далёкой Маньчжурии.

Ну и о том, что родина в опасности, само собой.

И ещё о том, что он понятия не имеет, про что будут задавать вопросы. Адмирал так ему про это и не сказал и наверняка неспроста.

В этом отношении экзамен был до ужаса похож на саму жизнь.

– А почему вас двое? – нарушил молчание заместитель директора. – Сказано же: по одному заходить.

– В силу особых обстоятельств, – отозвался Юкио, – некоторые особенно талантливые ученики нашей школы весьма ценны для государства. Разумеется, враги были бы очень рады им как-то навредить, желательно насмерть. Поэтому к таким учащимся приставлен телохранитель из числа других, бесполезных учащихся. Чтобы с ними ничего не вышло.

– Не думаю, что тот, кого ты притащил, способен тебя защитить, – произнёс заместитель директора и бросил на Кимитакэ такой презрительный взгляд, что чуть не прожёг в нём дырку.

– Совершенно верно, – ответил Юкио. – Это я его защищаю.

– И кто тебя на это уполномочил?

– Название Стальная Хризантема вам о чём-нибудь говорит?

Члены комиссии переглянулись. Не очень ясно, к какому выводу они пришли, но заместитель директора прекратил свои расспросы.

– Ваше имя, – скомандовал генерал, открывая новую страницу в блокноте.

– Сатотакэ Юкио, – ответил Юкио, сложив руки за спиной. – Сатотакэ пишется теми же иероглифами, которые в китайском чтении звучат: РИ-ДЗЭН. Полагаю, вы легко их определите.

– Странные знаки, – заметил военный. – Если у вас в семье и правда имя в фамилию перешло, то имя «Сатотакэ» так не пишется.

– Возможно, моя фамилия произошла не от имени, – ответил Юкио. – Возможно, это какое-то прозвище или искаженное иноземное слово. Например, латинское слово Legion, они могли узнать его от миссионеров-католиков. Японец, скорее всего, произнесёт его как «ридзэн». А иероглифы уже потом подобрали.

– И с чего бы миссионерам-католикам называть кого-то Легионом?

– Они имели в виду, что «Легион имя мне, потому что нас много».

Окава Сюмэй заулыбался и повернулся к военному.

– Он хорош, – произнёс профессор. – Европейскую классику знает. Запишите это.

Генерал записал, а потом спросил:

– Какими языками вы владеете.

– Japanese, – ответил Юкио. – Fluently.

– Почему вы считаете, что подходите для особой школы переводчиков?

Вместо ответа Сатотакэ принялся стаскивать с себя чёрный френч школьной формы. Под френчем не оказалось ни рубашки, ни нижней майки. И прежде чем члены комиссии успели сообразить, что вообще происходит, френч полетел на пол, а обнажённый до пояса Юкио уже подскочил к столику и схватил канцелярский нож прямо у них из-под носа.

– Я так считаю, что вам придётся меня взять, – всё таким же невозмутимо-холодным голосом произнёс он. – Потому что если вы меня не возьмёте, я выпущу себе кишки прямо вам на стол. Это вызовет смерть для меня и огромный скандал для вас с Министерством образования. А вам проблемы не нужны. Вам ученики нужны, а не проблемы.

Кимитакэ успел заметить, что тело у его друга такое же точёное, не сильное, но изящное, с безукоризненной осанкой и с неплохим мышечным корсетом. Конечно, не античная статуя – скорее, европеец под воздействием японского искусства, который рисует изысканную обнажёнку для столичных эстетов. Какой-нибудь Обри Бёрдслей.

А ещё заметил, как нестерпимо ярко горит солнце на лезвии занесённого канцелярского ножа.