«И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо.»

БЫТИЕ 1:25

От автора: «Если вы уже начали читать, то перечитайте сноску выше ещё раз и сделайте акцент на слове «хорошо». Хо-РОШО! Если с третьей попытки у вас всё-таки не получилось, то посмотрите, как это делает Сэм Рокуэлл в фильме «7 психопатов». Ой, я имею ввиду слово «хорошо», а не сноску из Библии. Она вообще сюда как-то случайно попала.»

Да, я сделал это. Если бы моя бабушка была жива, она бы на меня обиделась.

Вечером. После закрытия магазина. Между включением сигнализации и выключением света. Я обчистил свою же кассу, вышел и пропал.

До вокзала на метро. Купил билет до Пензы. Последний и неудобный.

Я уехал от всего, что было со мной полчаса назад. Денег осталось…совсем немного. Всего лишь одна купюра, напитавшаяся за ночь запахом плацкарта. И всеми моими проблемами.

Она впитала в себя запах быстрой-лапши, треск вареных яиц и храп каждого третьего, нет, каждого второго бурлящего пассажира. Купюра даже запомнила историю, которую я не хотел, но всю выслушал. Её рассказывала соседка напротив, не давая всем спать. Я лежал на верхней полке, прикрывая глаза. Но жара, ужасная плацкартная жара заставляла меня смотреть и слушать. Всё, что она говорит.

– Мой брат тут умер. Вот прямо здесь, где-то. На этом повороте, наверное.

Она:

– Не знаю, как точно это произошло. Вряд ли его убили, он человек хороший.

Она:

– Но в детстве он меня не любил. И когда я переехала, мы больше не общались.

Она:

– С тех пор, как брат мой умер вот на этом самом повороте, в этой кромешной тьме, он преследует меня. Свою сестру.

Она:

– И бьет меня. По голове, постоянно. Гад.

Соседка замолчала. А потом я понял, что она плачет. В какой-то момент я уснул, а во сне я увидел, как гибнет её брат. Это случилось несколько раз.

Сначала он напился, потому что на таких поворотах часто напиваются. Потом он застрял в железной дороге. Потом его сбил поезд. Потом он выжил. Возможно, что кто-то, о ком мы не знаем, застрелил брата или зарезал ножом. Я слышал о таких расправах. Я никогда их не видел, но они жили у меня в голове. Кажется, между ухом и мозжечком.

Брат всё—таки выжил. Я пару раз ударил его по голове, чтобы проверить, сплю я или нет. Его голова оказалась резиновой – значит сплю. Брат сказал:

– А если это сердечный приступ?

– И такое бывает, – сказал я.

– Это не важно, – сказал брат.

А ещё он сказал:

– Смотри, что покажу.

Я проснулся от грохота. Соседка лежала на полу вагона, накрытая матрасом. Видимо, он упал с верхней полки прямо ей на голову. Соседка плакала. Она лежала, ей не хотелось вставать. Она только всхлипывала и повторяла:

– Брат. Братишка. Ну за что же ты свою сестру так ненавидишь? Каждый раз на этом же повороте чем-нибудь меня по голове ударяешь! Гад. Гад!

Я снова заснул. У меня не получалось это контролировать. Перейдя через пару домов—одновременно—квартир, погладив красивых котят, я снова встретил того самого брата. Он сказал мне:

– Да, я тот ещё гад. Зато я знаю, кто я на самом деле.

Рассмеявшись, он начал жевать помидор. А потом сел на велосипед и уехал. Мне часто снятся велосипеды. Когда мне часто снятся велосипеды, чаще всего этот сон заканчивается тем, что я снова попадаю в школу. И меня просят снова отучиться в 10, а потом и в 11 классе.

Но потом я вижу фиолетовое небо и просыпаюсь.

Я проснулся. Меня за ногу трясла проводница.

– Ну ты и соня, – сказала она.

Кажется, мы были знакомы.

А потом я проснулся ещё раз. Все вокруг спали. Из-под матраса храпела соседка. Я сходил в туалет, а по пути назад засмотрелся в окно. Когда – то я жил здесь, в Пензе. Вон там мой дом, иногда его видно, когда солнце встает очень рано.

Я вышел из поезда. Без вещей и улыбки. Я отправился к той, которую я знал, но давно не видел. Её звали Вера. Я не был уверен. Мы не виделись очень, очень давно.

Но мне больше некуда было идти. И купюра, оставшаяся в моём кармане, прекрасно это знала. Даже она в тот момент знала меня лучше, чем я себя сам.

Вера меня ни о чём не спросила. Только сказала:

– Да, точно. Наверное, придется сделать тебе дубликат, – и зевнула.

Она вернулась в постель, обняла подушку и крикнула:

– У меня выходной! Так что я хочу поспать…

Она уснула, а я ещё стоял в коридоре какое-то время. Не разувшись. Не включив свет. Просто стоял. Холодные капли дождя стекали с моих волос, прямо по носу, по бороде, пачкая пол, смешиваясь с пылью.

Это Вера знает квартиру на ощупь, а я зацепился за вешалку плечом, уронил плащик, стукнулся коленом о тумбочку, и даже как-то хотел наигранно завыть, но не перед кем. Вера меня знает. Вера любит меня. Вера мне никогда не поверит. Свалив с полочки у зеркала два флакона для волос и какие-то духи в кошачий лоток, я ушёл на кухню. Кроссовки остались где-то там, где-то в коридоре, найдутся потом. Я взял кухонное полотенце и стал вытирать голову. Зачесался рукой. Сгрёб волосы назад. Мама не устаёт говорить:

– С такой причёской у тебя нос выразительнее.

Наверное.

– Ты говоришь это мне? – спросил я у отражения в экране телевизора. – Ты говоришь это без должного уважения, – и сразу, – В школе я обожал «Крестного отца», – сказал я, думая, что снимаю сам про себя фильм.

Нет друга лучше, чем ты. Лучше, чем я. Если это так, то нет никого лучше, чем я. Но друзья помогают нам не зазнаваться.

– Где у нас яйца? – спросил я сам—у—себя.

– А, вот и они, – ответил я.

И включил телевизор.

Вера проснулась рано. Она крикнула мне:

– Ты спал сегодня? – и добавила, – Я в душ.

Я ничего не ответил. Потянулся в верхний шкафчик за чаем. В каталоге европейского гипермаркета Hoff этот шкафчик описывается как «надежное сбережение ваших круп и специй», а у нас здесь только чай в пакетиках и сахар из KFC. Чайник свистит. Пора! Пора уже выключить газ! А я вспоминаю, как ходили в гости в детстве. Там тоже свистели чайники. И всё.

Нельзя сказать, что я мужчина—моей—мечты. Я даже не сосед. Впустив меня в свой дом, никто не получит свежие блинчики на завтрак или ужин при свечах. Да, я любил сериал «Кто в доме хозяин?», но это ничего не значит. Особенно теперь. Нет. Я могу приготовить яичницу, но только для себя. Если мне хватит и половины, то, возможно, я поделюсь.

– Я не жадный, но будет лучше, если каждый будет готовить сам для себя. Да? – оправдываюсь я каждый раз перед собственным отражением.

– Ты что-то сказал? – спросила Вера.

– Есть будешь? – спросил я.

– А есть?

– Да, – и потянулся за тарелкой, а потом к сковороде.

У Веры мало тарелок. И совсем нет ложек. Кажется, она коллекционирует вилки, но никогда их не моет. В ящике для всего такого лежит три штопора. Один обычный, другой – необычный, а третий с гравировкой «В П тере п ть», какие-то буквы затерлись.

– Я недавно переехала, – сказала она в первый день. – Ну, то есть, полгода назад. Или год. Но, чёрт, мне хватает этих тарелок. Сколько их там? Три? Одна для меня, вторая – для меня, если лень мыть первую. А третья, если захочется что-нибудь разбить. Ну, – и хлопнула меня по плечу, – всем же надо выплеснуть энергию, а с лезвиями я завязала.

Теперь я ем как-раз из третьей тарелки. Меня даже радует, что в какой-то момент её может не стать. И каждый раз с ней, как последний. В этом больше смысла, чем нам кажется. Не знаю, зачем смысл нужен вообще. Он появляется сам собой, у каждого свой. Никто никого не просил.