В заводе он прожил уже чуть больше года, пообвыкся, вник в делопроизводство и не испытывая никаких душевных терзаний — принял православие, став Василием. Оставаясь в статусе ссыльного, «не скованного колодника на урочные годы», новоявленный Василий не испытывал какой-либо несвободы. Разве что работы на него бумажной сваливали без меры, но и тут он не роптал, семьи не было, а работа позволяла отвлечься от тяжелых воспоминаний, которые впрочем — всё реже и реже тревожили его.
Молодость брала свое и все чаще в церкви, машинально бормоча молитву — взгляд его совсем не с целомудренными мыслями скользил по прихожанкам, которые красотой и статью ничуть не уступали тем девчонкам, на которых он засматривался у себя дома. Впрочем, и дом, и что было прежде — вытеснялось тем, что происходило здесь и сейчас. Вырванный превратностями судьбы из своего сонного местечка — Василий-Вацлав поражался жизни, бившей ключом в заводе. И многогранности и широте русской натуры…
Новости из столиц, благодаря близости к канцелярии — Вася узнавал одним из первых, газеты с почтой приходили регулярно, хоть и с временным лагом в три-четыре недели, зато в два раза быстрее, чем тогда ещё Вацлав — с этапом ссыльных попал сюда. Известия о смерти Екатерины и воцарения на престоле её сына Павла никоим образом ничего не меняло в жизни Василия и он остался к ним равнодушным. А вот статьи о скорой реформе алфавита и грамматики — вызвали живейший отклик: «Что, опять!? Только переучился!!!»
Слухи о смене владельцев завода, занимавшие умы не только канцелярии, но и всего завода — были ближе и понятней, так как затрагивали непосредственно всех, проживающих в городе. Завод и был сердцем города, все строилось и крутилось вокруг его нужд и потребностей. Отъезд Корепанова к новым совладельцам завода, которые неожиданно проживали в деревне по соседству — породил бурление среди заводчан.
Возвращения управляющего ждали все с любопытством, ажиотажа добавило и изменившееся поведения городского сотника казаков Пантелея, который по слухам — задружился с новыми владельцами завода. Ещё до багренья со своими казаками он приехал после рождества от деревенских без Корепанова, сразу же развернув бурную деятельность. Нанял работных людей, которые возвели несколько помещений, как выразился сотник: «Учебные классы будут!» «Как в Златоусте значит!» — уверено заявляли приказчики, бывшие у соседей и знавшие о устроенной там школе для детей мастеровых и работных.
Сотник собрал всех городских девчонок и парней, девчонок занял рукодельем и пошивом одежды, а парней гонял не жалеючи, то ли готовя их в казаки, то ли в солдаты. Нанял несколько баб кухарками и лично следил, как они готовят, снимая пробу. Батюшка, удостоверившись, что поблизости нет ни Пантелея, ни его казаков — осенял себя крестным знаменем и пророчески вещал: «Татей растит нам на погибель!» Обыватели, осведомленные о том, что Пантелей по соседски поколачивает попа во хмелю за несдержанный язык — лишь посмеивались.
— А опосля нового года и грамоте учить будем! — Обещал сотник ребятне. Дети, которых кормили несколько раз в день от пуза — только радовались.
Приезд управляющего ничего не прояснил, а только запутал ещё больше. На осторожные вопросы приказчиков, как будем жить дальше — рявкал: «По новому будем жить, все вздрогнете!» — чем ещё больше вносил сумятицы в и так неспокойные от грядущих перемен умы. Не стерлась из памяти недавняя история, когда вороватого писаря и его родственника, волостного голову — казаки совместно с деревенскими вывели на чистую воду и с тех пор они как канули в воду, будучи закованные в колодки и увезенные в Челябинск.
Дальше Николай повелел отобрать среди мастеровых молодых парней, поголовастей и отправил их в деревню, чем вызвал ропот среди остальных — ведь работы у них с отъездом почти двадцати человек прибавилось. Ропот, впрочем, быстро стих — выплатили зарплату задерживающуюся, да с премией. В канцелярию спустили приказ, довести до рабочих о установленном с сего дня восьмичасовом рабочем дне (с часовым перерывом на обед), с обязательной оплатой неизбежных сверхурочных и работы в праздники. С разбивкой заводских работ в цехах на три смены. И учреждении нескольких заводских столовых, где предполагалось кормить не только мастеровых и работных людей, но и крестьян, занятых на подсобных работах.
Когда Корепанов повелел десяток мастеровых под присмотром приказчика или кого-нибудь из канцелярии отправить в Новую Пристань, для развертывания ещё одного производства под началом новых совладельцев — желающих не нашлось. Выслужиться перед непонятными хозяевами получится ещё или нет, а вот быть закованными в кандалы, как писарь или голова — это запросто. Поэтому надзорным за мастеровыми общим коллективным решением отправили Вацлава-Василия, с напутствием: «Ты всё одно каторжный, дальше Сибири не сошлют!»
Так что историческое событие — приезд в Известковое новых владельцев и основание сахарного завода Вацлав наблюдал лично, приехав с мастеровыми загодя. Тут же толклись отправленные с завода казенные крестьяне Новой Пристани, подряженные на предстоящие работы, горело несколько костров, вокруг которых все с любопытством ожидали прибытия начальства.
«Немцы» Василия удивили сразу, таких немцев он не встречал даже в Вильно, где бывал с отцом не раз. А уж там и немцев и прочей швали — было вдосталь. Ещё и главный немец, которого отчего то звали без отчества, просто Егором — сразу же обратил внимание на Василия. Узнав что он из ссыльных поляков — развеселился до невозможности и теперь всегда приветствовал Вацлава непонятной поговоркой: «Доброе утро Вася! Бобр курва?» Но уже на второй день поняв, что зла ему начальник не желает, Василий в ответ говорил: «Здравствуй Егор! Курва бобр!» — чем доводил его до смеха.
Последующая неделя выдалась настолько суматошной и насыщенной событиями, что у Василия шла голова кругом. За несколько дней поставили и запустили сахарный завод с диковинным механизмом, которому для работы не требовалось не воды, ни ветра — только дрова подкидывай. Заведенные управляющим Егора Федусом порядки наводили на мысль, что возможно эти хозяева и были немцами, доселе Вацлаву не встречающимися. Поутру и вечером рабочие выстраивались рядами в шеренги на поверку, под руководством бригадиров с повязками на рукаве, Егор обходил построившихся с нарядчиком, который сверял явившихся с записями на доске. Споро пересчитывая списочный состав. После нарядчик раздавал направления на работы бригадирам и те вели рабочих, под дружное пение разученной песни:
Ты прожил совсем не много, больше двадцати.
У Тебя своя дорога, должен Ты её пройти.
На пути споткнёшься, Парень, Ты ещё не раз,
Но при виде злой печали Ты не спрячешь глаз.
Иди вперёд, Братуха, не бойся ничего.
Жизнь нам даётся туго, но в этом смысл её.
Не обращай внимания на грязные слова.
Должна быть совесть, Парень, Твоя всегда чиста.
Ты устал от этой жизни, словно в тупике,
И вокруг чужие лица, злобные к Тебе.
Будь собою, это время кончится должно.
Жизнь даёт Тебе на пробу горькое вино.
Иди вперёд, Братуха, не бойся ничего.
Жизнь нам даётся туго, но в этом смысл её.
Не обращай внимания на грязные слова.
Должна быть совесть, Парень, Твоя всегда чиста.
А. Коренюгин
Егор, поначалу присматривающийся к Вацлаву с подозрением — посмотрев за ним и его работой, пообщавшись накоротке — неожиданно с ним сошелся и частенько звал его то разделить трапезу, то попить крепкого чаю. Была у местного начальства такая заведенная традиция, называемая «чифирнуть». Как говорил Федус, приглашая Васю: «Не каждый фраер с начальством чиферит». Тут и без перевода было понятно, что этим ему оказывают честь.
