Заседание в прокуренном и надышанном помещении општины шло куда спокойнее: организаторы догадались, что народной стихией надо управлять и половину зальчика занимали бойцы охраны штаба. Что не помешало моей довольно многочисленной группе поддержки набиться во все свободные места и даром что не свисать гроздьями с люстры. На первом ряду сидели Иво, Лека, Милован, Арсо, Пияде и еще четыре или пять человек Верховного штаба. То есть судьбу мою определил вовсе не суд, а вот эти ребята, где-то там внутри себя порешавшие вопросики.

Прокурор еще раз вкратце огласил список моих грехов, следом Здравко, краснея и запинаясь при каждом взгляде на меня, зачитал эпическое сказание о деяниях Влада юнака Мараша, судья скучающе все это выслушал, а потом выдал заранее согласованный приговор.

— Влада Мараша за совершенные проступки из командиров роты разжаловать.

Ого, «проступки», а не «преступления», это хорошо! А насчет разжалования — так меня никто и не производил в командиры, оно само, я ничего не трогал.

За спиной поднялся ропот, но быстро стих — охрана освободила проход для самолично Верховного команданта товарища Тито. Надо же, каких почестей удостоился простой бывший командир роты в моем лице! Хотя политик Тито неслабый, наверняка почуял, что народ против слишком сурового наказания и решил поднабрать очков. А то Милован говорил, что после того, как Ужицкую республику прихлопнули, Иосип Францевич аж в отставку подавал. Не приняли правда, но фактик любопытный.

— … приговорить к расстрелу.

Зал взвыл, а я только раскрыл рот и ловил глазами Леку — это как? Кидок? Вот просто так взяли и кинули?

— Тихо, другове, тихо! Я еще не закончил.

— Да, тише, другове! — поддержал судью хриплым голосом Тито.

Зал настороженно затих.

— Однако, следуя ходатайству членов Верховного штаба, суд постановляет отложить исполнение приговора, а до той поры передать Влада Мараша на поруки другови Иво и Лека.

Н-да, подвесили на ниточке, теперь крутись, как хочешь…

Один из охранников сунул в руки мою портупею с пистолетом в кобуре, хлопнул по плечу и свалил. Первыми суд покинули члены штаба, прошествовав среди расступившихся партизан, следом на меня напрыгнули все наши и мы буквально кубарем выкатились на улицу, где начались вопли, объятия и сцены массового братания.

Марко вдруг заголосил на всю улицу:

Нас два брата, оба ратуемо!

Не плачь майко ако погинемо

Следом грянули Бранко, Небош, Глиша, Живка, Альбина и остальные наши:

Не плачь майко кад у борбу поджем

Веч ти плачи ако ти не доджем!

К Иво и Леке я прибыл несколько в расхристанном состоянии — в меня еще и ракии влили — и потому сначала к их словам отнесся несколько легкомысленно.

Занимали они ни много ни мало, директорский кабинет в школе — широкий и длинный стол под зеленым сукном с бронзовым письменным прибором, резное кресло с высокой кожаной спинкой с головками медных гвоздиков по периметру, выгоревшее прямоугольное пятно на стене от снятого портрета «нашего любимого короля». Кафельная печь вроде голландки, от которой шло приятное тепло и тонкий дровяной дымок. Тяжелый буковый шкаф с тиснеными корешками пыльных книг — все солидно, тяжеловесно и должно внушать набедокурившему гимназисту трепет перед государственной властью в лице учебного начальства.

Но я ни разу не школьник, да к тому же поддатый — дернул от стены стул попроще и уселся, закинув ногу на ногу. И даже выбил по голени дробь ладонями.

Эти двое и бровью не повели:

— Мы решили направить тебя на подпольную работу.

— Да идите вы в… — взвыл я, но вовремя прикусил язык. — Какой из меня подпольщик, к чертям собачьим? Я же боевик, штурмовая рота!

— Ну, не совсем подпольщик. Скорее, подпольная диверсионная группа.

— Да ну вас. Какая диверсионная группа, если у меня смертный приговор с отсрочкой?

Эти двое хитро переглянулись и Лека выдал прям кувалдой по башке:

— Нету приговора.

Мозг, затуманенный парами ракии, отказывался воспринимать эдакие выверты.

— То есть он объявлен, но его нету, — ухмылялся Лека. — Это теперь твоя легенда.

— А что, сразу сказать нельзя было? — мать вашу, чуть людей зазря при реальном побеге не поубивал.

— Сразу нельзя. У тебя еще и побег будет.

— Нахрена???

— На тот случай, если ты попадешься. Беглый партизан, приговорен товарищами к смерти, бывший кадет, русский… Они же тебя вербовать начнут.

— Так, стоп, — по мере того, как до меня доходил коварный замысел, хмель из головы выветривался. — Вы что, сдать меня надумали? Лучше уж здесь расстреляйте, меньше мучатся.

— Владо! — поморщился Лека. — Никто тебя сдавать не собирается, просто мы обязаны учитывать все возможности.

— Все равно не пойму, я-то вам зачем? У вас же есть люди, взрывчатка, почему вдруг я?

— Давай-ка я тебе малость раскажу, что происходит, без этого ты замысел не оценишь, — придвинулся ближе к столу Иво.

И пошло-поехало. Несмотря на выдающиеся достижения, есть у нас отдельные недостатки. То есть все наоборот — после двух серьезных поражений, под Ужице и Сараево, как бы там моя рота не геройствовала, как бы мы со штурмом Плевли не отличились, сколько бы трофеев не взяли, общие настроения в стране так себе.

Под Приепольем захватили трех членов окружного комитета, Мишу Пантича убили на месте, двоих решили передать немцам, но не успели — один из захваченных бежал и упредил партизан, третьего отбили.

На северо-востоке Боснии, четники, несмотря на договоренность о ненападении, атаковали штаб Маевичского отряда, погибло тридцать человек, включая командира, комиссара, женщину-врача и членов штаба.

Подринский отряд разгромлен не без помощи четников, немцы взяли пленных, в том числе командиров.

Под Нишем из лагеря «Црвен Крест» в результате восстания заключенных бежало свыше ста человек, часть поймана при помощи четников, расстреляно восемьсот пятьдесят заложников.

То есть здесь, под благотворным влиянием Верховного штаба четники ведут себя прилично, а чем ближе к Белграду, куда не дотягивается волшебный пендаль в лице нашей роты, безнадзорные четники начинают с немцами в десны жахаться. Так что все вроде бы налаженные отношения начинают все равно скатываться в кровавую кашу. Не может один человек так быстро сдвинуть историю. Или может?

— Штаб считает, что для перелома настроений нужно провести крупную знаковую диверсию именно в Белграде.

Ну да, чтобы все увидели, что партизанские звездюли могут достать где угодно.

— Как в Загребе, на главной почте, — пояснил Иво. — Тогда группа из восьми человек уничтожила главный телефонный коммутатор, линии до сих пор восстанавливают. И радиостанцию этажом ниже.

— Хорошо, а что, наступление русских под Москвой настроения не поменяло? — цеплялся я за любые аргументы, уж очень не хотелось в подполье.

— Оно остановилось. Все застыло. Знать бы, когда немцев опять разобьют.

— Нескоро. Осенью. В ноябре, — видать, не вся ракия перегорела, если я опять полез с предсказаниями.

— Это почему еще? — вскинулись товарищи коммунисты. — Откуда такой пессимизм?

Ну вот, опять отдуваться.

— Если сейчас все застыло, то стороны готовятся к новым сражениям. Вермахт силен и отлично воюет летом, а сейчас его разбили в том числе и потому, что к зимним боям немцы не готовились, на блицкриг свой уповали. Думаю, они летом Красную армию сильно на восток подвинут, но там уже заработают в полную силу эвакуированные заводы, и ленд-лиз развернется. Ну, может, если все хорошо пойдет, не в ноябре, а в сентябре. Но мне кажется, что ближе к зиме.

— Нда? А что насчет Африки скажешь?

Там, насколько я помнил, Роммель с англичанами должен на качелях кататься, туда-сюда, туда-сюда, от Туниса до Эль-Аламейна и обратно. Вот только в какие даты? По идее, в 1943-м союзники уже в Сицилии и на Аппенинах высаживались, значит, к тому времени с Африканским корпусом покончили.