Луиза больше не задавала удручающих вопросов. Она поняла, что при всем желании вести душевный, искренний разговор с Жюлем сейчас бесполезно. Между тем она приписала его задумчивое состояние роману с другой женщиной. Она часто наблюдала такой факт среди пар, ставших родителями, которым приходилось осваиваться в новых ролях. И у которых не получалось. Тесная связь матери и ребенка меняла отношения между мужем и женой настолько, что мужчина зачастую чувствовал себя отрезанным от семьи и искал утешения в другом месте. Но, поскольку Луиза когда-то поклялась не опускаться до ревности, она молчала. Более того, рассказать Жюлю о подозрениях – значит придать значение опасениям. А придавать им значение нельзя.

Она часто чувствовала себя вынужденной говорить нарочито веселым тоном, будто желая восстановить гармонию настроений в семье. А еще чтобы убедить себя в том, что ей не о чем беспокоиться. Да и некоторые вопросы лучше не задавать на случай, если собеседник ответит правду.

Спустя два месяца после содеянного Жюль отрекся от профессии судьи. До того дня в родильном доме он считал, что власть над людьми и событиями находится в его надежных руках. По крайней мере, уж лучше в его руках, чем в руках кого-то другого. Но жизнь преподала ему иной урок. В состоянии глубокого отчаяния он оказался так же склонен к нарушению законов, как и все остальные. Он оказался таким же человеком, как и все остальные. Жюль говорил себе:

– Легко творить добро, когда у тебя самого все хорошо. Однако истинное искусство – оставаться хорошим, когда жизнь связывает тебя по рукам и ногам.

Он больше не мог решать, что справедливо, а что несправедливо, что истинно, а что ложно. И вот однажды Жюль сбросил с себя судейскую мантию и повесил ее на крючок – навсегда. Он вышел из зала суда в длинный мрачный коридор и через открытую дверь выглянул в мир, который был для него теперь ни чем иным, как тюрьмой. Куда бы он ни шел, что бы ни делал, к кому бы ни обращался, он чувствовал себя увязшим во лжи, словно муха в паутине. Единственный способ время от времени вылезать из кожи, которая, как ему казалось, никогда его не облекала, – творить добро там, где это только возможно.

После отказа от судейской должности Жюль посвятил себя работе в управлении по делам молодежи. Проверял, где это было необходимо, хорошо ли родители заботятся о детях.

Позаботиться о собственном ребенке ему не удалось. Он от него отрекся. Бросил. Отдал. Чужим людям. Тогда у него возникла глубокая потребность загладить свою вину. И если он уже не мог сделать это перед своим ребенком, то, возможно, сможет перед чужим.

Он сбегал на работу, но это было бесполезно. Всякий раз, когда Жюль путешествовал по стране, выполняя поручения, перед его мысленным взором представало лицо родной дочки. Образ девочки виделся ему повсюду. В каждом ребенке, в каждом предмете. Он начинал часто моргать, чтобы прогнать его. Но ему не удавалось. Порой совесть играла с ним так жестоко, что ему казалось, будто дух ребенка преследует его, даже охотится за ним. В такие моменты он трясся от страха и ему приходилось хвататься за самый устойчивый предмет поблизости так крепко, что на смуглой руке белели костяшки. Он задерживал дыхание и, когда воздух наконец выходил из легких, чувствовал, как рубашка скользит по груди. Как на лбу масляной пленкой выделяется пот, каплями стекая по вискам. В такие моменты до него не доносился шум внешнего мира.

Вечерами в гостиничном номере из темноты появлялось прошлое, и он чувствовал, что находится вне времени. В сумеречном углу комнаты тьма сгущалась и образовывала светлый образ, принимающий очертания его девочки. А потом он видел Шарлотту. Как она держит его дочку на руках и машет ему ее маленькой ручкой. Он ощущал колющую боль в груди и, когда затем приходил в себя, снова и снова задавался вопросом, насколько сильное отчаяние толкнуло его на такой поступок.

Лишь изредка ему удавалось думать не о ребенке, а о девушке, которую он принудил к подмене. Он думал о Шарлотте. Когда Жюль видел перед собой ее глаза – зеленые глаза, обрамленные желтым венком вокруг черного зрачка, – его на мгновение наполняла уверенность, что когда-нибудь вся эта дилемма благоприятно разрешится. Она смотрела на него так, как никто раньше не смотрел. Она смотрела внутрь него. Прямо в душу.

Больше всего ему бы хотелось отмотать жизнь назад, до момента… Да, до момента чего? Подмены детей? Или его большие ошибки уходят в еще более далекое прошлое? Неужели до момента женитьбы на Луизе?

Луиза научилась проявлять сдержанное снисхождение к миру, в котором начал жить Жюль. Пока она боролась с подозрением, упорно растущим в ней, словно сорняк, он постоянно боролся за внутреннее равновесие и за то, чтобы снова обрести внутреннюю силу, которая когда-то была одной из его самых характерных черт.

Напрасно. Ложь отбросила свои тени. И хотя Жюля и Луизу связывала Флорентина, чувство единства постепенно рассеялось. Сила любви угасла. Влюбленная пара превратилась в дружеский союз. Ночная связь стала всего лишь словом, делом случая. Поцелуи стали чем-то неосознанным, автоматическим, и случались лишь на ужинах, когда другие пары целовались, чокаясь фужерами.

Супруги дошли до того, что не говорили ни о чем, кроме Флорентины и не имеющих значения вещей. Ни о себе, ни о своем браке. Они знали, что одно неверное слово нарушит хрупкое равновесие, которое еще позволяет им жить вместе.

Спустя несколько месяцев Жюль понял, что они стали друг для друга чужими, отдалились друг от друга. Что в мыслях они идут разными дорогами. Через год он расценивал свой брак как неудачный. Два отдельных «я», живущие бок о бок. Возможно, правда могла бы спасти его, их обоих, спасти это «мы». Однако, чем меньше он пытался жить в безмолвии, тем меньше у него это получалось.

Первые сумерки. Тонкая полоса света на горизонте. Каждому необходим ориентир. Возможно, ориентир Жюля – это Флорентина. Он стал человеком без лица. Но он не мог стать еще и человеком без души.

Порой мы так низко падаем в жизни, что нас могут спасти лишь крылья. Именно Флорентина расправила свои и подхватила Жюля.

Когда Жюль понял, что его разъезды не приносят пользы ни браку, ни отношениям с Флорентиной, он прекратил их и ограничился работой в своем родном городе. Это пошло на пользу и ему самому, вынудило заняться ребенком. Жюль часто часами качал девочку на руках, рассматривал ее личико, наблюдал за малейшими движениями, шевелениями сжатых в кулачки ручек, потирающих глазки. Несмотря на все невзгоды, он начал радоваться Флорентине и в каком-то смысле находить в ребенке поддержку и утешение, что раньше казалось ему невозможным.

Благодаря внутреннему перемирию Жюля в доме стало спокойнее. Первоначальные сложности в сближении с Луизой и дочкой постепенно превратились в незначительные происшествия на пути к новой родительской роли. Дистанция, которую в последние недели ощущала между ними Луиза, сократилась по крайней мере до старой дружбы. Жюлю удавалось быть заботливым мужем для Луизы и хорошим отцом для ребенка. Да, более того, он посвятил себя девочке с терпением и самоотверженностью, о наличии которых у себя даже не подозревал. Хоть в этом отношении он был собой доволен.

Таким образом, несмотря на изменившиеся отношения с Жюлем и его постоянную отстраненность, жизнь Луизы стала необычайно радостной. Она была бесконечно благодарной матерью. Не переставала удивляться силе любви к ребенку. Поражалась тому, как материнская любовь ощущается физически.

Счастье вперемешку с болью.

С окончанием зимы в семье туман будто бы рассеялся. Облака улетучились. Наступила весна. Солнце растапливало последние тонкие слои льда, еще оставшиеся на лужах и ручьях. Воздух наполнялся ароматом горячей вспаханной земли. Молодая трава прорастала и равномерно расстилалась огромным бархатным ковром. Повсюду щебетали птицы. Клокотали и блестели в солнечном свете ручьи.