Судя по номеру, это будущее. Мы находимся на планете, и нет разделения на самок и самцов. Похоже, мы встретили братьев по разуму, и они теперь хотят нас убить. Какая разница, за что? В местный конвертер не суют живьем, а сначала медленно душат газами, наверное, чтобы мы подольше мучились. Существа в черном выглядят очень страшными и абсолютно точно не людьми.

Эти, в черном, любят развлекаться – бить, раздевать, сажать на цепь и дразнить едой. Малыши готовы на многое ради лишнего кусочка, а вот старшие в чудеса уже не верят, поэтому нас мучить неинтересно. А тех, кого мучить неинтересно, могут и в газовку 4 запихнуть. Это достаточно быстрая смерть по сравнению с закапыванием живьем в землю. Но мы все равно обречены.

В голове появляется мысль: а не похоже ли то, что делают тут с малышами, на наш корабль, только… Новая картина прогоняет мысль.

Я увидел ее. Девочка, такой же ребенок, как и мы все, погруженные в какой-то ящик на колесах. Она рассказывает нам сказки, тормошит нас, не давая стать серыми, как снег за забранным решеткой окном. Я отдаю ей свой хлеб. Чтобы она пожила еще немного. Яркая звездочка среди нас. Яркая…

Когда нас начали убивать, стреляя в детские тела, я не раздумывая шагаю вперед, закрывая ее. Звездочка наша… Пусть она выживет! Пусть!

С этой мыслью я открываю мокрые глаза. Быстро стерев слезы рукавом, просто лежу и бездумно смотрю в потолок. Кто и зачем мне показывает эти сны? За что? Я вспоминаю Звездочку, глядя на Вику, и понимаю только одно: я больше не буду называть девочек самками. Просто не смогу, ведь одна из них, судя по всему, в будущем, окажется намного сильнее самцов.

Я все вспоминаю ту Звездочку, имени которой даже и не знаю, думая о том, что лагерь как-то очень сильно походит на нашу жизнь. «Полуживотные» – самки; те, кому можно многое, как они думают, – самцы. В памяти появляется картинка игр этих, в черном, и тут до меня, наконец, доходит: мир вокруг – игра. Что, если мы никуда и не летим, а нами просто играют, чтобы потом убить? Даже если это так, мы ничего не сможем. Я должен сделать все возможное, чтобы Вика прожила подольше.

Внезапно девочка… хотя она большая уже, как называется большая девочка? Я этого не знаю… Вика поворачивается ко мне, обнимая. Как-то у нее очень ласково это получается. Ее глаза раскрываются, в них мелькает испуг, но на лице не отражается ничего. Просто идеально владеет собой моя Вика. Мне остается только прижать ее к себе.

– Я никогда-никогда тебя не ударю, – шепчу ей на ухо. – И никому не позволю сделать тебе плохо.

– Что с тобой, что случилось? – спрашивает она, но интонации… Вика спокойна.

– Все хорошо, – говорю я ей и внезапно понимаю – там, в лагере, случалось, что эмоции пропадали. Могла ли Вика быть в том сне со мной? Могла ли она… быть той Звездочкой?

– Тогда отдохни еще немного, – предлагает мне моя девочка. Решено, буду ее пока про себя девочкой называть. Все лучше, чем самкой. Не могу я после всего того, что пережил, считать девочку животным. Просто не могу.

Почему у нее такой спокойный голос? А еще она лежит так, как будто защищает меня. Но так делала Звездочка. Я не знаю имени девочки, что была такой яркой на нашем фоне, я и своего в том сне не знал, поэтому называю ее так, как привык… там. Десятки, сотни умерших детей прошли перед моими глазами и… она. Я чувствую, что этот сон полностью изменил меня. Я больше не смогу стать прежним, да и не хочу. У меня есть моя Звездочка. Да! Теперь я точно уверен, что это Вика была там. Как она лежит, как проверяет, дышу ли я…

Ладно я, за что ее-то? Может, из-за того, что она моя, теперь и ей будут сниться эти жуткие сны? А если она себя выдаст? Ведь это конвертер! Значит, нужно ее максимально защитить. Никому ее не отдам и не позволю обидеть! Никому!

Что-то странное со мной делается. Я точно знаю, что за Вику готов умереть, если это ее спасет, но ведь раньше я так не думал… В том, что виноват сон, сомнений нет. Во сне прошел не один сегмент, который там назывался «месяц». Получается, я действительно прожил это время, меняясь там, чтобы измениться и здесь. Учитывая, что там я пережил эпидемии, держал в руках умирающих малышей, рассказывал им сказки, постепенно умирая где-то внутри, все получается – я действительно изменился. Значит, мое отношение к Вике правильно. Хотя бы ее я обязан защитить.

Чуть поворачиваюсь, чтобы прикрыть ее собой. Летим ли мы куда-то, или же это просто игра, я не знаю, но верю: я закрою Вику от черных, пока бьется мое сердце. Не понимаю, что со мной произошло, и даже спросить некого. Но теперь… теперь я стал другим, по моим ощущениям, – совсем другим. Во мне отныне живет то место, что называлось «лагерь».

Девочка сладко спит, чуть приоткрыв рот. Я вижу, что это очень красиво, но разве может быть иначе – ведь это Вика. Спасавшая нас всех в том будущем. Не дававшая отчаяться, хотя нас обрекли на смерть… Десяток, наверное, мальчиков и девочек. Я знаю, что везли нас, чтобы убить, и она это знала! Знала, но не давала нам поникнуть и умереть еще до смерти. Не знаю, сумел ли я ее защитить там, но точно смогу здесь.

Сегодня выходной день. От обычного его отличает только отсутствие занятий, поэтому скоро прозвучит сирена подъема. Нужно делать вид, что я прежний. Даже не ради меня – ради своей девочки. Мне вдруг становится совсем не важно, буду я жить или нет. Отныне для меня важна только жизнь Вики.

То, что со мной сделал мой самец, настолько необыкновенно, что я засыпаю в некотором эмоциональном раздрае. Наверное, поэтому мне снится сон. Впервые за много-много сегментов мне снится сон. В этом сне я совсем не самка… То есть я самка, конечно, но…

Здесь я мама, а вокруг голод. Пронизывающий холод не дает даже нормально дышать. Из еды только хлеб, и его очень мало, почти совсем нет. Как здесь выжить… Но я как-то живу. У меня сын. Звезды, как он выглядит!

– Мама, мамочка, я кушать хочу… – шепот выглядящего маленьким старичком 5 совсем крошечного мальчика.

Я понимаю, что без хлеба, без «пайка», погибну сама. Откуда взялось место в моем сне, я и не задумываюсь, как и о том, откуда знаю эти названия. Я ничего не могу сделать, ведь это же ребенок. Отдавая свой хлеб сыночку, учу его сосать кусочек, чтобы меньше хотелось кушать. Чтобы можно было протянуть время в надежде на то, что зима закончится и станет легче. Почему я здесь? И где находится это «здесь»?

Я выбиваюсь из сил на обледенелых улицах, оскальзываясь, но падать нельзя, ведь у меня совсем мало сил, а дома ждет мой малыш. Завернутый во все одеяла, он гипнотизирует глазами кусочек хлеба, не решаясь его съесть. Я иду на смену, на завод, и за это получаю хлеб, чтобы прожить еще немного. Да звезды со мной! Хлеб нужен, чтобы жил мой сын, мой малыш.

Сон все длится и длится. Я вижу, как люди везут на саночках завернутые во что-то продолговатые свертки, и понимаю – это умершие от голода. Я слышу щелчки, а что-то подсказывает мне, что это «метроном». Люди падают прямо на улице, чтобы не встать никогда, и чувства мои укрывает какая-то мягкая подушка. Укрывает, отсекая их.

Я понимаю, что не чувствую ни страха, ни гнева, ничего… Мой сыночек сегодня не проснулся, умерев от голода во сне, как однажды умру и я.

Рядом вздрагивает Фим. Почему-то не могу назвать его своим самцом. Просто даже подумать так не могу. Я не хочу, чтобы он умирал, поэтому, проверив, предлагаю еще поспать, ведь пока есть время до смены. На этот раз мне не снится ничего.

Проснувшись по сирене, я чувствую только внутреннюю усталость. Ну и голод, конечно. Мне понятно: нельзя выдать себя, потому что нас тогда убьют. А нам надо жить, не знаю зачем, но надо. Я не хочу, чтобы с Фимом что-то случилось, ведь кроме него, у меня никого нет.