Фим не забывает просить меня одеться, хотя мне было бы интересно провести именно натурные испытания своей решимости, но и его я обижать не хочу. Поэтому мы идем по коридору, расцвеченному желтыми вечерними огнями. Теперь-то я понимаю, что такое освещение создает полумрак и логики не имеет. Если мы на корабле – помещения должны быть хорошо освещены. Зачем тогда вечный полумрак в коридорах? Чтобы мы не могли рассмотреть стены?

Несмотря на вечернее время, здесь сидит совсем немного особей. Даже странно, на самом деле. В основном самцы с самками пялятся в большой экран. Глядя на них, я понимаю, что желаний у них как-то немного, но они такой жизнью вполне довольны. Можно ли их назвать людьми?

Комната рекреации – это просторное полукруглое помещение, в котором есть кабинки на двоих-троих, и можно взять различные напитки, только питание не предусмотрено. Здесь же проходят наказания, так что отдыхом это не назовешь. К тому же, оглядывая свежим взглядом места для наказаний, я понимаю неестественность устройства оных, но вот что именно царапает мой взгляд, осознать не могу.

Одно понимаю точно – я не боюсь. Помню, что мы среди врагов, но не боюсь – куда-то полностью исчез страх. Улыбаться, правда, тоже не могу, но от меня и не требуется – улыбающаяся самка это, скорее, исключение и может привлечь ненужное внимание.

Интересно, для кого конкретно эта комната является отдыхом?

Очень хочется есть. Я такого голода не испытывал, кажется, никогда. Он живет во мне, заставляя думать только о еде, которой нет. Он грызет меня изнутри, сворачивается болью в животе, расшатывает зубы.

Недели не прошло с тех пор, как умерла мама. О ней в памяти только какой-то светлый образ, больше ничего. Эмоций просто не осталось, а из всех чувств – голод, и все. На дворе зима, которую я, наверное, не переживу. На обледенелых улицах едва шевелятся люди, а некоторые падают, чтобы уже не встать. Я знаю: они умирают. Все вокруг умирают, потому что враг хочет нас убить.

Сейчас проснется Мариночка. Это моя младшая сестра. Надо будет ей дать кусочек хлеба. Хочется, конечно, самому его съесть, но нельзя. За это время я очень хорошо выучил, что такое «нельзя» и что такое «надо». Поэтому Мариночке надо дать кусочек хлеба и напоить остывающим уже кипятком. За ним я ходил с темна. Она тоже больше не плачет, только смотрит так, что плакать хочется уже мне, несмотря на то, что не получится.

«Так-так-так» стучит метроном. Мама говорила: это значит, что мы живы. Я подхожу к вороху одеял, чтобы разбудить Мариночку – разоспалась она сегодня. Бужу ее, но уже все понимаю. Моя сестричка ушла туда, где нет ни голода, ни холода. Туда, где ее ждет мама и куда скоро приду и я.

Завернув в простыню сестренку, с трудом вытаскиваю ее наружу. Мне десять местных циклов, называющихся «год», ходить тяжело, но я отвезу мою родную Мариночку туда, где она будет лежать вместе со всеми. Ей было всего три цикла… Ощущений нет, чувств нет. Я медленно бреду к мосту, но меня останавливает какая-то тетя. Она кажется очень большой, взрослой, хотя сама вряд ли намного старше меня.

– Все умерли? – спрашивает меня тетя. Я только киваю в ответ.

И тогда она идет рядом со мной. Ей тоже тяжело, но она идет, помогая мне. А потом забирает меня к себе. И у нее все умерли.

– Будешь мне братом? – спрашивает тетя по имени Таня.

Эта девушка спасает меня, делится со мной хлебом, хотя ей самой нужно, и делает главное – показывает мне, что я не один. У меня есть сестра, поэтому надо выжить.

Открыв глаза в полумраке ночного освещения личного помещения, я вспоминаю. Тетя по имени Таня, отдававшая мне свой хлеб. Никогда в жизни у меня не повернется язык назвать такую самкой. Кажется, тот голод и укрытые чем-то мягким чувства – они пришли за мной сюда. Но и сама девушка, спасшая меня… Она командовала, заставляя двигаться, не давала замереть, не давала отчаяться. Значит, бывает и так? Тогда почему у нас самки считаются полуживотными? Они умеют учиться, я же сам вижу. Получается, это делается специально.

Я вспоминаю лагерь. Те, что были в черном… Они заставляли ходить на четвереньках, потом изображать собак, при этом сильно били, если им не нравилось, как изображали. Здесь у самок ошейники и поводки, в точности, как в том моем сне. Здесь их ничему не учат, ограничивая интеллект, и сильно бьют, насколько я теперь понимаю. Значит, здесь тоже лагерь?

Но если так, то мы все приговорены. И считающие себя самцами, и те, кого назвали самками. Мы приговорены, и выхода нет. Эта мысль вызывает внутреннее возмущение – такого не может быть, мы должны бороться, просто обязаны!

Теперь я понимаю, почему Вика не улыбается. Она была там, я просто не понял, когда она рассказала во время нашей «игры». Только сейчас, став таким же, я осознаю, почему может не быть сил ни плакать, ни улыбаться. Зато ушел и страх, полностью ушел, будто бы не было его.

Рядом со мной просыпается моя Звездочка. Девочка с волшебными глазами. Ее хочется закрыть от всего мира, отдать весь хлеб – ведь в мире, где хлеб стал сокровищем, она все равно остается важнее даже его. Отсутствие страха, эмоций, позволяет глубже задумываться о том, что происходит вокруг. Я не чувствую ставшего привычным там голода, поэтому могу сосредоточиться.

Наших девочек называют самками, ничему не учат, используют для деторождения и удовлетворения потребностей мальчиков, называемых самцами. Низших потребностей, животных. Значит, нас всех делают, если уже не сделали, животными. Зачем? У этого должна быть причина.

Возможно, для того, чтобы мы не взбунтовались. Ну, скажем, взбунтовались бы – и что? О восстаниях я в лагере слышал, ничем хорошим они не заканчивались. Получается, дело не в этом. Если нас делают животными, то кто ведет корабль? Дионис? Хорошо, допустим, но тогда зачем нужны мы?

Столько вопросов, ответов на которые не существует. А если предположить, что рассказ о полете к звездам – лишь сказка, а мы все находимся в лагере? Наши девочки – те, над которыми издеваются, а мы тогда, получается, капо6… Противно от одной этой мысли становится. Но именно она очень многое объясняет. Тогда понятно, отчего за нами постоянно следят, почему процедуры эти странные и зачем убивают заболевших. Ведь в точности, как в лагере, – там заболевшие или умирали сами, или же их душили газом, а потом уже сжигали. Здесь же сразу сжигают.

Перед глазами встает лицо той самой, бракованной. Значит, или заболевшей, или неспособной дать потомство. Ее убили очень болезненным способом за то, в чем она виновата не была. Как могут убить и любого из нас, в любой момент. Осознавать это… никак. Я, наверное, готов к смерти, если она не будет смертью Звездочки. За Вику я буду драться до конца.

– Здравствуй, – вижу, что пытается улыбнуться, поэтому просто глажу ее по голове.

– Ты был там, – констатирует она.

– Ты меня спасла, – говорю ей в ответ.

И понимаю – это именно так. Она меня спасает в этих снах. Я угадываю ее руки, ее голос, ее особенности, хотя мы знаем друг друга всего несколько дней. Почему-то у меня такое ощущение, что мы знакомы много-много лет. Как это объяснить?

– Это не так, – качает она головой, но в ее глазах я вижу понимание.

– Встаем? – спрашиваю ее.

Это риторический вопрос, и Вика, и я понимаем это. Надо вставать, принимать душ, одеваться и идти на уроки. Как минимум, завтракать, а потом решить, что будет безопаснее для Вики. Как сделать так, чтобы ее никто не обидел? Как?

Я не понимаю, где нахожусь. Вокруг меня только… самки. «Женщины, девушки» – так они называются, но, на самом деле, мы здесь все самки. Из одежды на мне только платье из какой-то грубой ткани, голод, конечно еще. Но к голоду я привычная… И к тому, что я теперь только номер, и никак иначе, – тоже. На нашем корабле разве что чище, а в остальном все так же.