Будто исполнились его самые горячие мечты.
Но старики! Они его испугали! Все они были как будто одеты, и их «одежда» представляла собой законченный вариант того (?), что мешало смотреть на Хорада.
Лодовико не мог даже повернуть голову в сторону этих стариков.
– Это из-за того, что, хотя ты обладал чувством, которое теперь используешь, чтобы смотреть на них, в прошлой жизни не было ничего, для чего тебе бы пригодилось это чувство.
Так объяснила Орлали, еще сильнее озадачив Лодовико. Она попыталась выразиться яснее.
– Ты думаешь, что видишь их, – предположила она. – Это не так. Ты распознаешь их, потому что они видят тебя.
– Хочешь сказать, для них я тоже результат восприятия? Результат перцепции… одежды? – Теперь он понял, почему не отражался в зеркале; однако это вызвало новый приступ досады.
– Это не одежда. Это сущность. Это пример уже знакомого тебе принципа, согласно которому ты должен сознавать себя, иначе мы не сможем тебя воспринимать.
Лодовико храбро постарался принять эту концепцию.
– То есть вы не могли бы воспринимать меня, если бы я не обладал сознанием, а был трупом.
– Труп легко создать из обыкновенных веществ.
Он сдался. Заметив, что он сбит с толку, Генуя, также сопровождавшая его, попробовала подойти с другой стороны.
– Мы произвели вычисления, – сказала она. – В твое время люди, как правило, умирали через несколько сотен оборотов вокруг солнца. Мы живем намного дольше. Когда возраст начинает разрушать нам память, мы делаем так, что нас помнит то, что тебе кажется одеянием. Это вариант личности человека, позволяющий снова начать расти и развиваться. Переход от одной сущности к другой может длиться тысячелетиями, хотя изначальная и конечная личности, разумеется, друг друга не узнают.
– Значит, эти… эти «другие личности» – независимые существа?
– Нет, они абсолютно зависимы. Это отражения, объективное эхо, всего лишь копии людей, которым они принадлежат. А вот ты…
Смысл этого неоконченного предложения вихрем ворвался в разум Лодовико. На секунду мир окутала тьма. Когда к нему вернулось зрение, он увидел, что Хорад тоже рядом.
– Да, – серьезным, полным сочувствия тоном сказал Хорад. – Вот что ты такое: первое подобное отражение сущности, принадлежавшей кому-то, кто родился и жил в период, который для нас является далеким прошлым.
После этого откровения Лодовико пришлось ненадолго прервать исследование новой эпохи. Но он пришел в себя и смог продолжать.
Городов больше не было. Когда он спросил своих спутников, какова теперь численность населения на планете, их реакция удивила и даже напугала его: замолчав, они приступили к подсчетам… и не сумели прийти к согласию в этом вопросе – больше или меньше тридцати миллионов.
Люди жили на большом расстоянии друг от друга, но при этом как будто не жили нигде. Они постоянно перемещались, подбирая тот или иной климат, время года или ландшафт в зависимости от настроения и действуя в соответствии с импульсом.
Дома у них, конечно, были. Некоторые из них Лодовико посетил в качестве гостя, и они ему невероятно понравились, поскольку эти прекрасные постройки сочетали в себе величайшие архитектурные достижения сотен различных цивилизаций. Он даже не пытался вести учет всем давно исчезнувшим культурам, чьи реликвии ему показывали. То и дело ему казалось, что он узнал какой-нибудь египетский, ассирийский или греческий артефакт, но в ответ на свои вопросы слышал совершенно незнакомые названия: углардийский, канторианский или бенкилийский…
Самым приятным из сохранившихся обычаев был обычай что-либо праздновать и делиться пищей и напитками, хотя запахи и атмосферные перемены иногда скорее пугали Лодовико, нежели развлекали. Впрочем, людям вокруг него, кажется, нравилось. В его честь закатывали пиры. Он выяснил, что может чувствовать вкус предложенных ему чудесных блюд, но не может получать из них питательные вещества.
(– Конечно, ты можешь есть, ведь ты в некотором роде человек, – сказал Хорад. – Но тебе это не нужно. Тебя поддерживает наше знание о тебе, и все встреченные тобой люди укрепляют твое существование. Мы советуем тебе есть хотя бы потому, что, видя, как ты это делаешь, нам и всем остальным проще считать тебя настоящим человеком. Если тебе нравится вкус, состав или запах, даже лучше. Нам кажется, ты из тех, кто умеет этим наслаждаться.
И он обнаружил, что их предположение верно, хотя их логика раздражала и ускользала от него, словно во сне.)
Искусство продолжало существовать, но породило виды, смысла которых он не понимал. Общественная церемония, устанавливавшая структуру тишины на день, ночь и день, не принесла ему ничего, кроме скуки. Поскольку он не мог чувствовать усталости, ему пришлось высидеть всю церемонию, и, когда зрители (?) встали и начали расходиться, они светились от удовольствия и осыпали комплиментами того, кто совмещал обязанности ведущего и администратора.
Движение?
Он запоздало задумался об этом и понял, что его как такового не было. Ты был здесь – потом перерыв – и вот ты уже там, то есть автоматически здесь. В ответ на его вопрос Генуя сказала:
– Это опять-таки талант, которым ты обладал, но не знал об этом, поскольку в твое время не было ничего, что побудило бы тебя пустить его в ход. Я не могу это объяснить, никто не может. Ты должен почувствовать это в процессе. Потом, через некоторое время, ты научишься делать это один, без нашей с Орлали и Хорадом помощи. Если я скажу тебе: «Сделай так, чтобы мышцы, которые я укажу на рисунке, сократились по очереди в обеих ногах, а потом расслабь их в строгом порядке, а чтобы удержать равновесие, сделай то-то и то-то с помощью мышц туловища, рук и плеч…» Сколько шагов в день ты сделаешь, как тебе кажется? Терпение. Очень скоро ты почувствуешь принцип костями.
Он уже достаточно был уверен в себе, чтобы пошутить:
– Какими костями?
В этом мире существовало также некое подобие работы. Именно об этом он мечтал более всего: никакого тяжелого, монотонного труда, свобода от коммерческого давления, просто череда совместных продуктивных действий, исполнители которых всегда знали, зачем они делают то, что делают, и понимали, какую пользу это представляет для других. В течение долгих дней он увлеченно наблюдал за тем, как даже маленькие дети изготавливали полезные предметы (ну… ему сказали, что они полезные, хотя сам он их назначения не понимал), используя растения, глину, бурные ручьи, отдающие сильным запахом серы и полные бурого ила. Ему не хватало названий, даже понятий: то, что взрослые называли «работой», зачастую оставалось для него такой же загадкой, как и «другие личности», которые он поначалу принял за одежду.
Теперь на него обрушилась вся тяжесть его положения. Он действительно оказался среди людей далекого будущего, и их мышление изменилось еще сильнее, чем физическая оболочка. Пытаясь подобрать сравнение, он остановился на образе убежденного средневекового христианина, очутившегося в двадцатом веке, где никого не беспокоила мысль о том, что они живут на движущемся шаре из камня, который отнюдь не является центром вселенной, где вмешиваться в естественные формы вовсе не считалось богохульством; изменять и улучшать дикие растения и даже животных, пересматривать то, что средневековому человеку казалось неприкосновенным творением Всевышнего, наоборот, воспринималось как занятие полезное и разумное. Он был доволен своим умозаключением, поскольку мог использовать его для выражения своих наиболее неприятных эмоций. Таковых было много. С каждым новым днем (не то чтобы он или кто-то еще вел им счет) ощущения бессилия и одиночества усиливались.
Поначалу сама по себе новизна впечатлений приводила его в восторг. Постепенно он начал сердиться, что не в состоянии понять все, что ему показывают. То и дело он испытывал шок – например, когда узнал, что эротика сохранилась и стала частью нескольких видов искусства до такой степени, что некоторые взрослые как бы преподавали детям с младенчества, как использовать любовный потенциал тела.
