– В крови летучей мыши явные примеси, готов поклясться, – прорычал он.

Он заметил, что Монастикус хнычет не так искренне, как следовало бы, и маячившее над ним мрачное облако вдруг приобрело фиолетовый оттенок грозовой тучи. Вряд ли мальчишка испортил ингредиенты – честно говоря, Альфьери слишком низко оценивал его интеллект, хотя, если бы он смог принять это объяснение, оно успокоило бы его уязвленное эго. Как ужасно, что человек, известный своим волшебством на полстраны, не в состоянии наколдовать даже маленького огненного демона.

А если эта полоса неудач продолжится, ему придется отвечать перед самим Монастикусом-старшим. В лучшем случае его окунут в воду и выгонят из города. В худшем…

Кровь застыла в жилах Альфьери, и он быстро переключился на другие мысли. Вот отослать бы куда-нибудь мальчишку, и тогда у него будет возможность экспериментировать так, чтобы никто не узнал, что он только пытается…

В голове созрело очевидное решение. Оно имело дополнительное преимущество, поскольку позволяло скинуть часть вины на старика Гаргрина. Альфьери промчался по комнате, охваченный первоклассной яростью (чтобы запугать юного Монастикуса, который не просто демонстрировал прямо-таки неприличное отсутствие веры в своего наставника, но и которого Альфьери проницательно подозревал в том, что он докладывает обо всех этих провалах отцу), и схватил перо с подставки. Поразмыслив, он зарядил его совиной кровью. Сразу ясно, что он настроен серьезно! Чем больше мишуры и пыли в глаза, тем лучше; его репутация окончательно пострадает, если кто-нибудь заподозрит, что виноваты вовсе не используемые им ингредиенты, а он сам, – более того, он прекрасно об этом осведомлен.

«Мастеру Гаргрину, самоназванному поставщику магических средств, – начал он. – …Я вынужден назвать тебя данным званием, ибо ты сам зовешься так и так тебя опрометчиво называют другие. Однако знай, что я, Альфьери, бывший студент Университета Алкала, никогда еще не находил такого количества брака в чьем-либо товаре. Ты безрассудно заявил, что, коли мне не понравятся твои товары, ты возместишь мне сумму, кою я на них потратил, значит, теперь ты должен мне серебряный грош, что я заплатил за твой флакон крови летучей мыши. Коли ты посмеешь провести меня, я обращу тебя рогатой, бородавчатой жабой.

АЛЬФЬЕРИ».

– Монастикус! – прибавил он вслух, вчетверо сложив пергамент и запечатав его черным воском и своей Сулеймановой печатью. – Сходи к мастеру Гаргрину и передай ему мое послание без наилучших пожеланий. Дождись, пока он вернет тебе мой серебряный грош. И возвращайся как можно скорее, иначе я снова побью тебя. Прочь!

Схватив письмо, Монастикус поспешил удалиться. Едва за ним захлопнулась дверь, Альфьери с глубоким вздохом рухнул на ближайший стул. Как его только угораздило влипнуть в такую передрягу? Теперь вот приходилось изливать гнев на старика Гаргрина, а ведь он этого совсем не хотел – старик на деле был неплохим парнем, по крайней мере насколько можно ожидать этого от человека, чья жизнь сводилась к тому, чтобы вставать бог знает во сколько и впотьмах собирать фенхель, при свете луны ловить летучих мышей или прокрадываться в церковь, чтобы добыть чей-нибудь прах.

Он вспомнил день, когда впервые прибыл в этот город. Тогда он был всего лишь счастливым и здоровым коровьим лекарем. Между прочим, на стене до сих пор висел кожаный мешок, где хранились пучки трав для лечения коров. Альфьери с любовью посмотрел на него. Эти травы хотя бы делали свое дело, как он выяснил методом проб и ошибок.

И все же в некотором смысле именно они привели к его падению. Будь проклят день, когда он прибыл в эти края и вылечил единственную телку госпожи Уокер от крупа. Если бы не эта настырная старая кошелка, возможно, его никогда бы не вынудили заняться чародейством.

Теперь, оглядываясь назад, он понимал, насколько все ясно! И каким глупым все это казалось тогда. Начать с того, что госпожа Уокер принялась ходить по городу и рассказывать всем, кто готов был слушать, что он снял проклятие с больной скотины, а поскольку в городе уже имелось штатное количество ведьм – а именно, одна, старуха Камфри, – то все, кроме Альфьери, сочли, что вызов брошен.

Ну и битва! Он не предпринял ни единого проклятого – ну, или про́клятого – действия. Услышав слухи, госпожа Камфри поклялась уничтожить самозванца. Поскольку никому и в голову не пришло сообщить Альфьери, что его проклинают, ни одно из ее заклятий не возымело ни малейшего эффекта. К тому же старая карга вскоре подхватила коклюш и померла от него.

Естественно, после этого его репутация выросла. Поди найди город, где живет чародей, умеющий убивать с помощью магии, а вот деревни кишат второсортными ведьмами, способными заставить молоко прокиснуть или ручей пересохнуть летом. Местные церковники, конечно, тут же обратились против него, и, знай он, что его ждет, он бы с радостью позволил им выгнать себя из города. Горожане были против того, чтобы сжечь его на костре. Слишком многие недолюбливали госпожу Камфри.

Его поразила одна мысль. Если бы он только встретил ведьму, когда та колдовала в полночь, стоя голой на перекрестке, он мог бы отнести ее в теплую постель и спасти от сгубившей ее болезни.

Но потом его, разумеется, взял под крыло старик Монастикус, что его и сгубило. В то время, когда его преследовал викарий, это казалось очень разумной политикой. Мало того, что Монастикус – богатейший купец в десяти округах; поговаривали также, что свое имя он получил, будучи незаконнорожденным сыном священника, а еще – что он сам увлекался темными искусствами. Такого человека не стоит оскорблять. Альфьери наплел, что он успешно практикующий маг, и Монастикус, почуявший легкую добычу, организовал ему службу – даже пристроил ему в ученики собственного сына. Альфьери подозревал, что сделано это было затем, чтобы, так сказать, не выпускать дело из рук, и ученик, когда достигнет необходимого уровня мастерства, должен был заменить собой наставника.

Альфьери, не стесняясь в выражениях, проклинал собственный лживый язык, используя слова, которые, если верить книгам, должны были заставить весь город исчезнуть в раскатах грома. Ничего подобного не случилось. Книги! Больше он им не верил. Он убедил старика купить для него полную библиотеку книг по чародейству, сославшись на то, что раньше у него был нерадивый ученик, который в его отсутствие вызвал огненного демона и потерял над ним управление. В книгах содержалось множество рецептов, но ни один из них не работал!

Он бросил взгляд на полку. Симон Волхв – ах! Михаил Пселл – тьфу! Гермес Трисмегист – чушь!

Лжецы, все до последнего.

И все же… ну, может, он так долго пытался соответствовать собственной воображаемой квалификации, что сам начал в нее верить, но, черт подери, должна же в этом деле быть хоть какая-то правда! В Вюрттемберге вроде был один тип… Фостер? Нет, Фауст. По всем статьям, очень успешный. Вино из столов и все такое. С другой стороны, он-то был настоящим чародеем; небось, немало усилий приложил, прежде чем у него все получилось. Он-то был не просто бродячим коровьим лекарем, у которого нет ничего, кроме острого языка да удачи, в основном дурной.

Что ж, наверное, стоит еще попрактиковаться, решил Альфьери. Ему уж точно следовало побольше этим заниматься! В конце концов, даже если Гаргрин пытался подсунуть ему некачественную кровь летучей мыши – а такое вполне возможно, ведь он поставлял ингредиенты многим настоящим чародеям, – сам он здорово напортачил с именем Элевстис в последнем заклинании.

Элевстис. Элевстис. Вроде бы правильно произнес. Может, если выговаривать четче, на сей раз у него получится.

Он взял свою лучшую волшебную палочку (золотую с серебряными кончиками) и аккуратно расположился у границы пентаграммы. Бросая частые взгляды на раскрытую рядом с ним книгу, перезарядил лампы, сжег очередное красное петушиное перо, рассыпал на жаровне еще немного сухих трав и начал:

– In nomine Belphegoris, conjuro te…[13]