«Я в ресторане. Меню на французском, и я заказываю что-то незнакомое. Когда приносят мой заказ, я не могу есть. Зову метрдотеля, чтобы пожаловаться, а он приходит в матросской форме. Ресторан находится на корабле, качка такая, что меня мутит. Метрдотель говорит, что закует меня в кандалы. Люди в ресторане смеются надо мной. Я разбиваю тарелку, на которой подали еду, но это происходит беззвучно, и никто не обращает внимания. В конце концов я все съедаю».

Уиллс подумал, что последнее вполне в духе Старлинга. В конце концов, он все съел, и ему понравилось.

Это были результаты, полученные в период контроля, – на той неделе, когда его сны и сны других добровольцев записывались для сравнения с теми, которые они увидят позже, по окончании эксперимента. У всех прочих испытуемых этот период наступил от трех до тринадцати дней спустя. Но Старлинг!..

Сны идеально подходили Старлингу. Несчастный, узколобый человек всю жизнь испытывал разочарование, поэтому даже в снах все у него шло не так, иногда из-за вторжения авторитетов из детства, как, например, дед, которого он ненавидел, или школьный учитель. Похоже, он никогда не сопротивлялся, он… все равно все съедал.

«Неудивительно, что он согласен и дальше участвовать в эксперименте Дэвентри, – мрачно подумал Уиллс. – Бесплатное питание, крыша над головой, никаких внешних проблем – наверное, он чувствует себя в раю».

Или в очень приятном аду.

Уиллс открыл записи снов других добровольцев – тех, кому пришлось бросить эксперимент после нескольких ночей. Все без исключения записи с контрольной недели пестрели показателями сексуального напряжения, драматизированных решений проблем, положительной борьбы с личными трудностями. Лишь сны Старлинга постоянно указывали на полнейшую капитуляцию.

Не то чтобы он выглядел неадекватным. Учитывая низкую самооценку, развившуюся у него из-за родителей, а потом из-за деспотичного деда и учителей, он неплохо приспособился. Он был скромным и довольно застенчивым, жил с сестрой и ее мужем, но устроился на приличную работу и имел небольшой, неизменный круг знакомых, с которыми встретился в основном благодаря мужу сестры и на которых не производил особого впечатления, хотя «вполне нравился» им.

Словом «вполне» можно было описать всю жизнь Старлинга. В ней не было почти ничего абсолютного. И все же – вопреки его снам – он так и не сдался до конца. Он делал что мог.

Компания добровольцев подобралась разношерстная: семеро студентов, преподаватель в годичном отпуске, безработный актер, писатель-неудачник, равнодушный битник и Старлинг. Процесс, которому их подвергли, разработал Демент в нью-йоркской больнице «Маунт-Синай», а Дэвентри улучшил и автоматизировал. Старлинг до сих пор подвергался этому процессу: будильник прерывал его сон при первых признаках сновидения. В одиннадцати случаях обнаружился тот же эффект, который установил Демент: прерывание сновидений делало испытуемых нервозными, раздраженными, жертвами неконтролируемого нервного напряжения. Самые крепкие ушли через тринадцать дней.

Разумеется, кроме Старлинга.

Их беспокоило не то, что им мешали спать. Доказать это можно было, разбудив их между сновидениями, а не во время. Проблема заключалась в том, что им не позволяли видеть сны.

В целом люди видели сны около одного часа за ночь. Этот период делился на четыре или пять «эпизодов». Это доказывало, что у снов есть назначение: какое? Рассеивать антисоциальное напряжение? Питать эго, удовлетворяя подсознательные желания? Слишком легкое решение. Но если бы Старлинг не показал им фигу, авторы эксперимента приняли бы подобное обобщение и отложили бы это дело на то отдаленное будущее, когда ученые, изучающие разум, смогут лучше взвесить и измерить неосязаемый материал снов.

Но показатели Старлинга нельзя было не учитывать. Поначалу он реагировал предсказуемо. Частота его снов подскочила от пяти раз за ночь до двадцати, тридцати и больше по мере того, как будильник убивал каждый сон в зародыше, рассеивая образы его кошмарного деда, его учителей-тиранов…

Может, вот где зацепка? Уиллс и раньше спрашивал себя об этом. Может быть, другим людям сновидения были необходимы, но Старлинг их ненавидел? Неужели сны настолько угнетали его, что без них он чувствовал себя свободным?

Этот аргумент привлекал своей прямотой, но не выдерживал критики. В свете прошлых экспериментов можно было с таким же успехом заявить, что человек освобождается от необходимости испражняться, если не давать ему воды и пищи.

Но на Старлинге это никак не сказывалось! Он не похудел, не стал более раздражительным, говорил вменяемо, предсказуемо реагировал на тест на коэффициент интеллекта, тест Роршаха и любой другой тест, который Уиллс мог найти.

Совершенно противоестественно.

Уиллс одернул себя. Как следует изучив собственную реакцию, он понял, что она собой представляет: инстинктивный, но нерациональный страх, подобный страху, который испытываешь перед внезапно появившимся незнакомцем с чужим акцентом и чужой манерой поведения. Старлинг – человек; следовательно, его реакции естественны; следовательно, либо результаты других экспериментов совпали случайно и без сновидений можно обойтись, либо Старлинг реагировал точно так же, как и все остальные, просто пока подавлял свою реакцию, которая рано или поздно вырвется наружу, что приведет к взрыву, как в бойлере под давлением выше нормы.

Конечно, осталось всего три недели…

Раздался привычный тихий стук в дверь. Уиллс ворчливо разрешил Старлингу войти, удивляясь тому, что вид этого человека, пассивно лежащего на койке, вызывал у него мысли о чесноке, заостренных колах и похоронах на перекрестке.

Наверняка во всем виноват его собственный разум, а не разум Старлинга.

Тесты прошли в точности как обычно. Это разнесло в пух и прах робкую идею Уиллса о том, что Старлинг радовался отсутствию сновидений. Если бы он действительно освободился от тяжкой ноши, это проявилось бы в том, что его личность стала бы сильнее, увереннее. Микроскопические перемены, скорее, можно было отнести на счет того, что Старлинг уже несколько месяцев находится в спокойной обстановке, где от него ничего не требуется.

Это не поможет.

Уиллс отодвинул в сторону кипу опросников.

– Мистер Старлинг, – сказал он, – что, прежде всего, заставило вас записаться добровольцем на эти эксперименты? Вероятно, я вас уже спрашивал, но забыл.

В карте была эта информация, но он хотел проверить.

– Ну, по правде говоря, не знаю, доктор, – мягким голосом ответил Старлинг, не сводя с него воловьих глаз. – Кажется, сестра знала кого-то из добровольцев, а мой зять сдает кровь и все время повторяет, что каждый должен сделать что-нибудь на пользу общества, а мне не хотелось, чтобы мне пускали кровь, потому что я не люблю уколы и всякое такое. Зато эти эксперименты вроде ничего, вот я и сказал, что запишусь. Ну а потом, конечно, доктор Дэвентри сказал, что я необычный, и предложил продолжать, а я ответил, что никак не пострадал от этого, так почему бы и не продолжить, раз уж это все ради науки…

Он продолжал бубнить, не сообщая ничего нового. Старлинга вообще мало интересовало что-либо новое. Он ни разу не спросил Уиллса, зачем нужны тесты, которым его подвергали; наверное, он ни разу не спрашивал личного врача, что содержится в выписанных ему рецептах, и спокойно рассматривал медицинские аббревиатуры как нечто вроде талисмана. Возможно, он до такой степени привык, что его игнорируют, что ему перекрывают кислород, когда он проявляет к чему-либо чрезмерный интерес, что чувствовал себя неспособным понять систему, частью которой являлись Уиллс и больница.

Он и правда был очень податливым. На эксперименты его толкнул раздраженный голос зятя, ругавшего его за бесполезность. Наблюдая за ним, Уиллс понял, что решение записаться на эксперименты было, наверное, одним из самых важных во всей его жизни. В жизни другого человека оно сравнимо с решением жениться или уйти в монастырь. Однако это тоже неверно. Старлинг не принимал решений подобного уровня. Такие вещи с ним просто происходили.