Времени на друзей не остается. И сил тоже. Весь день Марко окружен людьми. Весь день он вглядывается в лица.
Сны Марко превратились в странные полицейские процедуры опознания. Иногда он пропалывает лица в огромном саду, а иногда зачерпывает их, словно лунные лучи, упавшие на речную поверхность. Прошлой ночью ему приснилась вечеринка; он ходил из комнаты в комнату в поисках каких-то конкретных людей, но так и не нашел их, причем все присутствующие были одеты в костюмы переливчатых синих птиц с темными масками на глазах и клювами из сверкающих бусин.
Марко передавал планшет с бланком согласия следующему человеку в очереди, тот заполнял его, подписывал и обязательно спрашивал: «Это долго?»
Он улыбался и неизменно отвечал: «Заранее сказать невозможно».
Марко старался не вступать в атриуме в разговоры. Он же не пресс-секретарь. Он фотограф. Когда они с Абрамович обсуждали этот перформанс, то думали, что стул напротив Марины часто будет пустовать. Эти двое и вообразить не могли, что начнется такой ажиотаж и желающие будут часами стоять в очереди.
Марко взглянул на часы — подарок Марины. Как замечательно, что она дала ему время. Оно у них общее. Пока она здесь, он тоже будет здесь. На протяжении семидесяти пяти дней он будет ее постоянным свидетелем.
Они познакомились в Риме, когда Марко попросил разрешения пофотографировать Марину и она предложила ему десятиминутное «окно» на следующий день. Сказала, что это все время, которое она может ему уделить. В назначенное время Абрамович встретилась с Марко и была удивлена: его интересовало вовсе не лицо Марины. Его интересовали ее шрамы.
Они рассказывали ее подлинную историю — шрамы, оставленные ножами и льдом, огнем и скальпелем; годы работы на туго натянутом канате между искусством и духовностью. Годы попыток создать философский мост между Востоком и Западом. Марко не притворялся, что понимает ее, поэтому восхищался ею. Она была squisita[25], как бывают squisita немолодые женщины. Они обрели собственный голос, манеру двигаться, манеру одеваться, хорошо изучили свои формы и свое лицо, и, если они когда-то жили, жили по-настоящему, в них было нечто вроде колодца, из которого ему, человеку более молодому, хотелось испить. Это не имело прямого отношения к сексуальности, скорее к чувственности. Вот что он ощущал. Чувственность devozione[26] Марине. Ее силе, ее юмору, ее одиночеству, ее блюдам на скорую руку — pollo arrosto, melanzane ripiene, risotto ai funghi[27]. Марине удавалось сделать так, что он, да и все остальные тоже чувствовали себя членами семьи. La famiglia di Marina[28].
Марко изучал Абрамович через объектив своего фотоаппарата и видел в ее темных глазах поколения славян и арабов, греков и персов, уходивших в чужие земли пешком, на осле, с пожитками, которые должны были помочь им пережить следующую зиму. Они добирались до гористого края на перекрестке Европы и Ближнего Востока. Будучи итальянцем, Анелли понимал людей той страны. Он представлял, как нелегко, когда ваша родина меняет названия, хозяев, становится пешкой в играх монстров. Все это Италия испытала на себе. Даже сегодня итальянские солдаты погибали в Ираке на войне Буша, которая ныне превратилась в войну Обамы. На войне, в которую ввязался il buffone[29] Берлускони. Итальянцы хорошо знали, как быстро люди, которые некогда были вашими соседями, могут стать врагами. Но в Югославии борьба шла долгая, ожесточенная и совсем иного порядка. Между сербами и боснийцами, хорватами, албанцами, черногорцами, словенцами разгорелась пламенная ненависть. А между мусульманами и христианами — una vecchia guerra[30].
Люди хватались за топоры и убивали женщин и детей, живших по соседству. Вот во что превратилась Югославия — страна, прекратившая существование. Сказочный край сумасбродов и музыкантов, любовников и убийц на протяженном отрезке Балканского полуострова между Австрией и Грецией.
Марина явилась из бывшей Югославии — страны, которая в мгновение ока съежилась и исчезла. С полуострова узких лощин, стремительных рек, голубых озер, извилистых деревень, заснеженных вершин. Из пейзажа оригами с бесконечными segreti[31].
Когда десятиминутная фотосессия завершилась, Марина Абрамович посвятила Марко целый день.
Позже, когда наступил вечер и они сидели на terrazzo[32], потягивая limoncello, Марина сказала, что, если пошарить в карманах Югославии, можно вытащить оттуда истории о теплом хлебе и луке, фарше и виноградных листьях, сливовице, кукурузном хлебе и яблочном рулете. Там можно обнаружить легенды о солнце, которое вывозят из дворца белые лошади, о молодом боге, засевающем весной землю, о лете — молодой женщине, которая влюбляется, но каждую осень оказывается брошенной. Там можно порезаться о древний горный хребет и ободрать колени о затерянную долину, но есть в этой стране и поля красных маков, и домашнее вино, и баллады о девах, блуждающих в лунном свете, и старухах, которые с помощью костей животных отгоняют недуги.
Марина рассказывала Марко и другие легенды: о больших черных котах, которые долгими белыми зимами лаяли как собаки, охраняя коров в хлеву; о духах-банниках, обитающих рядом с дверью, у печки; о крысоловах и пастухах, солдатах и священниках, о мире, окрашенном в черные, зеленые, золотые, красные, пурпурные тона.
Когда Абрамович планировала этот перформанс, Марко заявил:
— Я буду фотографировать всех, кто решится сесть перед тобой.
— Семьдесят пять дней, — напомнила ему Марина. — Ты уверен, что справишься? È un periodo lungo[33].
— Si[34], — ответил Марко, не понимая тогда, какими долгими могут быть семьдесят пять дней. Возможно, Абрамович тоже не понимала.
Они всегда общались на итальянском. Марко плохо говорил по-английски. На сербском знал всего несколько слов: «привет», «пока», «спасибо», «завтра», «голоден», «вкусно», «раз, два, три», «любовь». Марина говорила и по-немецки, и по-французски, и по-голландски, и на всех языках речь ее была забавной, яркой, усыпанной рокочущими балканскими гласными и согласными.
— Я останусь рядом до конца перформанса, — сказал Анелли. Уже тогда он ощущал свою преданность ей. — И буду присутствовать каждый день, чтобы никого и ничего не упустить. Мы запечатлеем все лица. Все до единого.
И вот он здесь, а на улицах города цветет весна. Дети в колясках, которых привозили в атриум, были босоногие, раздетые и разутые. Марко чувствовал запах дождя на плащах и ветра на платках и шарфах.
Семьдесят пять дней он служил архивистом. Ежедневно брал в руки планшет с бланком согласия, проходил вдоль очереди и давал людям подписывать разрешение на фотосъемку и свободное использование их снимков Мариной в любых будущих работах, книгах, фильмах, перформансах. Подписывали почти все. Затем Марко возвращался к фотоаппарату и снимал лицо за лицом. Каждое лицо. Он фиксировал момент, когда человек садился и встречался взглядом с Мариной. Затем Марко ждал, пока эмоции выйдут на поверхность, и снова и снова запечатлевал их.
Сидеть могли две минуты или два часа. Даже целый день. Марко не ожидал этого от людей. Да и никто из la famiglia di Marina не ожидал. Лица сидящих демонстрировали поразительное многообразие выражений. Марко требовалась острота чувств. Он выжидал момент, когда сидящий будет поглощен неразгаданным. Ему казалось, что он находится в мире неприукрашенной правды. Кто мог представить, что тут окажутся такие лица? Анелли фотографировал архитектуру, историю, музыкантов. Теперь же он день за днем вглядывался в человеческие лица, отмеченные любопытством, и видел бездны истории в человеческом сердце. Каждому из них была присуща своя собственная отчеканенная, выкованная, отполированная, вырезанная, ясная форма.
Марко сумел уловить эту эфемерную субстанцию — общение между художницей и ее зрителями. Стул напротив Марины приглашал: «Садитесь, если желаете».
Со всех концов Нью-Йорка, где время — деньги, а пристальный взгляд, устремленный на лицо ближнего, — чуть ли не признак безумия, стекались желающие, чтобы посидеть с Мариной Абрамович. Она не столько ворует сердца, думал Марко, сколько пробуждает их. В глазах загорался свет. Когда люди садились перед Мариной, наружу проступал весь их интеллект, все печали. Марко, с его объективом и глазом архивиста, запечатлел каждого. Il devoto ed i devoti[35].
