Левин подумал, что если он умрет, то деревья в высоких глазурованных кадках на террасе, скорее всего, тоже погибнут от недостатка воды. Он встал, сварил еще кофе, разрезал вдоль луковый бейгл и сунул одну половинку в тостер. Через несколько минут она уже обуглилась. Со второй половинкой пришлось проявлять величайшую бдительность. Решив, что пора, Левин вонзил в нее нож, приподнял и, слегка поменяв положение, вернул в тостер. Почему Лидия приобрела именно эту модель тостера, которая каждое утро уничтожала его завтрак? Как это вообще возможно, что беспилотник, способный убить одного конкретного человека где-то в Пакистане, уже изобрели, а нормальный тостер — нет?
Поставив тарелку и чашку в раковину, Левин вымыл руки и, тщательно вытерев их, вернулся к роялю. На пюпитре стояло изображение японки с длинными иссиня-черными волосами и ярко-зелеными глазами. Ему хотелось написать для нее что-нибудь завораживающее. Несколько дней назад он решил, что подойдет флейта. Но все, что он сочинял, напоминало «Миссию». Левин снова чувствовал себя новичком, перебирающим старые мелодии, пробующим модуляции, которые не работают, и гармонии, которые дразнят, а затем ускользают.
В общем, на несколько часов Левин погрузился в процесс, перейдя от «стейнвея» в гостиной, где родилось столько идей, в свою студию в западной части квартиры, с клавиатурой «Курцвейл», динамиками «Бос» и двумя «аймаками», благодаря которым в его распоряжении имелись любые инструменты. Он прихватил с собой рисунок тушью и вернул его на пробковую доску, где были приколоты листы раскадровки в том же узнаваемом стиле. Тут имелись и другие изображения этой японки. На одной иллюстрации она склонялась над водоемом в зеленом платье, переливавшемся, как рыбья чешуя. На второй протягивала руку к носу огромного белого медведя. На третьей шагала с ребенком по заснеженной тропинке, единственным цветным пятном на которой были красные листья.
Левин переключился на клавиатуре с флейты на скрипку, прослушал те же переходы от си и фа к ля минору. Но скрипка не годилась. Слишком она цивилизованная для леса и реки. Я предложил альт, но он отмахнулся от моего совета, сочтя альт чересчур меланхоличным. Но разве не меланхолию он искал?
Это я посоветовал ему взяться за музыку к мультфильму, ведь одиночество может служить некой разновидностью удовлетворения, если ты обитаешь в сказке, но не в том случае, когда ты — творческий работник, живешь в Нью-Йорке и веришь, что твои лучшие годы еще впереди. Творческие личности упрямы. Они такими и должны быть. Даже если ничего не получается, единственный способ справиться с этим — работать, работать, работать.
Я обратил внимание Левина на уличный вид. Он подошел к окну и увидел фонтан на Вашингтон-сквер, в котором ослепительно искрился солнечный свет. На аллеях цвели лиловые тюльпаны. Левин снова взглянул на аудиофайл на экране. Я напомнил ему о вчерашнем вечере — до того, как три женщины приперли его к столу. Левин сел со своим старым наставником Элиотом, и тот рассказал ему про выставку Тима Бёртона в МоМА. Я собирался показать ему вовсе не Бёртона, но это был единственный способ затащить его в музей. Хотя к моим музыкальным советам Левин не прислушивался, остальным внушениям он поддавался.
— Тебе придется подождать, — сообщил Левин японке, но с таким же успехом мог бы обратиться ко мне. В спальне он выбрал любимую синюю куртку «Бен Шерман» и темно-серые кеды «тимберленд».
Сел на электричку, вышел на Пятой авеню, пересек улицу и вошел в Музей современного искусства. Лидия ежегодно покупала им годовой абонемент, поэтому он миновал длинную очередь за билетами. Узкий коридор, ведущий на выставку Бёртона, был заполнен людьми. Левина мгновенно окутало тепло тел и гул голосов. Уже через несколько минут изображения заштопанных синих женщин с длинными конечностями и пустыми, панически распахнутыми глазами начали вызывать у него тошноту. Он с облегчением заметил табличку «Выход». Толкнул дверь, оказался в пустом коридоре. Остановился, прислонился к стене и перевел дух.
Левин уже собирался спуститься вниз, чтобы посидеть в саду скульптур, наслаждаясь солнечным светом. Но тут его привлек приглушенный шум голосов из атриума.
2
В атриуме МоМА посетители наблюдали за женщиной в длинном красном платье, сидевшей за столом. Это был стол светлого дерева с такими же стульями, будто только что из «Икеа». Напротив женщины в красном платье сидела молодая девушка в бежевом плаще. Обе пристально смотрели в глаза друг другу.
Левин увидел, что стол помещен в центре квадрата, отмеченного на полу белым скотчем. Квадрат этот окружали зрители. Некоторые стояли, другие сидели, скрестив ноги, и все смотрели на двух женщин в центре.
Левин услышал, как маленькая девочка спросила:
— Мама, эта тетя пластиковая?
— Нет, конечно, — приглушенным голосом ответила мать.
— А какая тогда? — не унималась девочка. — Мама! Мама!
Мать не ответила; она не отрывала взгляда от зрелища, развернувшегося перед ней.
Левин понимал, что имеет в виду ребенок. Женщина в красном платье и впрямь напоминала пластиковую. Мощные прожекторы будто отбелили ее кожу до алебастрового оттенка.
Внезапно девушка без всяких указаний встала и вышла из-за стола. Женщина в длинном платье закрыла глаза и опустила голову, но осталась сидеть. Через некоторое время на пустой стул сел мужчина. Женщина подняла голову, распахнула глаза и уставилась на него в упор.
У мужчины было морщинистое лицо, короткий крючковатый нос и растрепанные седые волосы. По сравнению с женщиной в красном он казался маленьким. Они смотрели друг другу в глаза. Не просто смотрели, подумал Левин. Таращились. Женщина не улыбалась. И даже не моргала. Она была абсолютно недвижима.
Мужчина переменил положение ног, руки его, лежащие на коленях, зашевелились, но голова и глаза остались неподвижными, пока он смотрел на женщину. Так он просидел минут двадцать. Левин с удивлением обнаружил, что поглощен этим зрелищем и совсем не хочет уходить. Когда мужчина наконец поднялся, Левин, проследив за ним взглядом, увидел, что он прошел в дальний конец атриума и прислонился лбом к стене. Левин хотел подойти и спросить у этого человека, что происходило, пока он сидел. Каково это было? Но он понимал: это все равно что спрашивать у незнакомца, о чем он молится.
За столом уже сидела женщина средних лет, широколицая, в очках в черепаховой оправе. Левин приблизился к черной надписи на стене, гласившей: «В присутствии художника. Марина Абрамович». Текст, помещенный ниже, беспрестанно заслоняли посетители, входившие и выходившие из зала.
По-видимому, каждого, кто входил и выходил из-за стола, снимал профессиональный фотограф с объективом, установленным на треноге. Левин кивнул ему, и молодой человек мимолетно улыбнулся в ответ. На нем были черные брюки и черная водолазка, идеальный подбородок украшала трехдневная щетина. Если вы живете в Виллидже[1] вас можно простить за то, что вы считаете, будто мир покоряют выступающие скулы и мускулистые тела. Женщина средних лет, сидевшая напротив той, которая, по предположению Левина, и была Мариной Абрамович, никогда не была красива. Она покинула свое место всего через несколько минут, и толпа, воспользовавшись моментом, рассеялась. До Левина донеслись комментарии зрителей, направлявшихся к лестнице.
— И это все? Она что, просто сидит?
— Не хочешь посмотреть Пикассо?
— Как по-твоему, есть шанс, что мы найдем столик? У меня ноги отваливаются.
— Ты действительно хочешь попытаться попасть сегодня в «Мир Эм-энд-Эмс»[2]?
— Видели «Тима Бёртона»? Там битком народу.
— На этом этаже есть туалет?
— В котором часу она собиралась сюда прийти?
Левин вернулся на ту сторону квадрата, где снова мог видеть обоих сидящих за столом в профиль. Он сел на пол. Теперь напротив женщины в красном сидел молодой человек. Он был изумительно красив: лучистые глаза, крупный рот, локоны до плеч — лицо ангела, посылаемого к умирающим детям. Левину было интересно посмотреть, откликнется ли визави ангела на эту эстетику, но она, насколько он мог видеть, не откликнулась. Женщина глядела на него так же, как на всех остальных. Взгляд ее был спокоен и пристален. Она не шевелилась. Сидела очень прямо, сложив руки на коленях. Время от времени моргала, но и только.
