Элайас было известно, что чувство вины в конце концов разъедает душу.

Она вспомнила, как в две тысячи пятом году в музее Гуггенхайма Абрамович повторила перформанс Вито Аккончи «Грядка». Элайас сидела на помосте, а Абрамович, которую было не видно, но слышно, находилась под помостом и мастурбировала. Происходящее воспроизводилось микрофоном. Люди, сидевшие на помосте, избегали смотреть друг другу в глаза. Парочки и дружеские компании хихикали. Один мужчина, лежавший на полу лицом вниз, начал изгибаться, а Абрамович стонала прямо под ним с сербским акцентом: «Тебе нравится смотреть, как другой мужчина занимается со мной любовью, пока ты мастурбируешь?.. Раздвинь мне половые губы, чтобы стал виден клитор, раздвинь пошире ноги, пощипывая соски. Кто ты?.. Можно я войду?.. Мне нужно знать, что ты там. Ты со мной?.. Ты — моя фантазия?»

Элайас подумывала о том, чтобы прокрутить эту запись в «Арт-обзоре» и посмотреть, как расценят это слушатели. Можно ли считать, что это искусство, а не порнография, лишь потому, что дело происходило в музее Гуггенхайма? Когда Аккончи устраивал этот перформанс в далеком тысяча девятьсот семьдесят втором, во время затянувшегося «лета любви», была зима. За две недели он повторял его четырежды, каждый раз — в течение шести часов. Наверное, стер себе член до крови.

Элайас продолжала осмотр ретроспективы, записывая отчет о своих наблюдениях. На одном видео голые Абрамович и Улай мчались один навстречу другому в подземном паркинге, врезались друг в друга, затем отшатывались назад, каждый к своему бетонному столбу, словно соединенные длинной эластичной лентой. Потом опять бросались навстречу и сталкивались. Толпа зрителей наблюдала за все повторявшимися столкновениями, сопровождавшимися звонкими ударами плоти о плоть.

Была съемка, на которой Марина и Улай, крепко обнявшись, дышали рот в рот, пока кто-то из них не начал терять сознание от недостатка кислорода. Еще на одном видео они стояли на коленях лицом к лицу, и Улай давал Марине пощечину. Марина отвечала тем же. Одна оплеуха, вторая, третья… Шлепки становились все сильнее, звуки пощечин все громче. Оба начали слегка пошатываться. Наконец Улай отвесил Абрамович столь сильную пощечину, что голова ее мотнулась от удара. Она ответила ему такой же мощной оплеухой. И оба повесили головы, не в состоянии продолжать.

В другом фильме они оглушительно орали прямо в лицо друг другу, пока не охрипли.

Художники честнее, чем большинство людей, подумала Элайас. Перформансист Стеларк с помощью команды врачей и ученых вырастил на левой руке ухо. В него был вживлен микрофон, посредством которого можно было слушать разговоры, ведущиеся Стеларком, что превращало третье ухо в дистанционное подслушивающее устройство для любого, кто интересовался жизнью художника.

Элайас знала, что большинство людей не желают заглядывать внутрь себя, не говоря уже о том, чтобы выставлять эту внутреннюю жизнь на всеобщее обозрение, позволяя всему миру видеть, слышать и критиковать ее. Возможно, именно такой призыв и составлял суть перформанса «В присутствии художника»: «Приходи и будь самим собой». И люди, которые садились перед Мариной, узнавали, как это тяжело, мучительно и непривычно.

В конце ретроспективы Элайас уселась на пол и стала смотреть видео, на котором Абрамович и Улай шли по Великой Китайской стене. «Влюбленные». Два человека, один в красном, другой в синем, проделали тысячи миль навстречу друг другу, чтобы попрощаться.

Абрамович и Улай планировали этот проект восемь лет. Они должны были начать с противоположных концов стены, а через три тысячи миль встретиться и пожениться. Однако спустя тринадцать лет совместной жизни они использовали эту идею, чтобы официально положить конец своим отношениям и творческому сотрудничеству. Абрамович сказала: «Мы так много времени уделяем началу отношений, почему бы не уделить столько же внимания их завершению?»

Улай уверенной и легкой походкой шагал по вершине хребта над вьющейся вдали серебряной лентой реки, по рыжей пустыне. Его долговязую фигуру окутывал плащ, лицо скрывалось в тени. Он перебирался через разрушенные участки стены, перепрыгивал трещины, образованные землетрясениями. Шел по пастбищам, где стена уже исчезла, по местам, где она давно пришла в упадок.

Абрамович, начинавшая с восточного конца Великой стены, двигалась по привычному землебитному сооружению с каменными балюстрадами и лестницами. Шаг за шагом с посохом в руке она взбиралась наверх. На фоне гигантской древней крепости и крутых ступеней Марина казалась совсем крошечной. Вверх, вниз, опять вверх — она шагала и шагала, и ее красное одеяние развевалось на ветру. Марину окутывал золотистый свет. Голова ее была уверенно вскинута, взгляд бесстрастен, шаг решителен.

Преодолеть три тысячи миль, чтобы попрощаться! Элайас досмотрела фильм до последних кадров, когда Улай и Марина наконец встретились. Она вспомнила, как сестра заклинала ее приехать домой на похороны отца.

— Почему с тобой так трудно? — спросила Эйра. Мама тоже всегда жаловалась на это. Что с ней, Элайас, трудно. — Мне очень хочется, чтобы ты приехала и помогла мне. У меня рук не хватает.

— Забей на это.

— Он любил тебя. Он любил тебя больше всех. И никогда не винил, — кричала Эйра. — Почему ты не можешь приехать домой и попрощаться с ним?

— Мне нечего сказать. Ни отцу, ни его могиле.

Под впечатлением этого разговора Элайас подумала, что могла бы воскресить в памяти сестры какие-то общие воспоминания. «Помнишь, как мы пускали с моста в Сену маленькие кораблики, которые он мастерил? Помнишь, как он приходил поздно вечером и от него пахло мокрым асфальтом?» Но стоит ей заикнуться об этом, и разговорам не будет конца.

Элайас не хотелось видеть ни имя отца, высеченное на надгробии, ни дом, в котором он никогда уже не будет музицировать, ни его кларнет. Она вспоминала, как в детстве, когда папа играл, перед ее взором вставали радуги. Вспоминала, какие грустные у него были глаза — самые грустные на свете. Как он обнимал ее за плечо, точно большим крылом. Как брал за руку, чтобы перевести через улицу, даже когда Элайас почти сравнялась с ним ростом. Как непоколебимо верил в предназначение дочери, ее талант и мудрость, хотя она давно доказала, что не обладает ими.

«Я пройду три тысячи миль, чтобы снова увидеть тебя, папа, — думала она. — Я надену красное, а ты — синее. Я отправлюсь вдоль Янцзы, через пустыню, буду шагать вверх и вниз по лестницам, отмахиваясь от бюрократов и миллионов туристов, лишь бы снова увидеть тебя. Ты не умер. Просто ушел далеко вперед. Когда придет мое время, я буду готова и встречусь там с тобой. Ты будешь нести флаг с мальтийским крестом. Я буду без флага. Видишь ли, мне не нужно никакой другой страны, кроме твоей. Ты возьмешь меня за руку своими теплыми, сухими пальцами, и я буду в полной безопасности».

— Элайас! — произнес чей-то голос. Это была приставленная к ней Октавия из пресс-службы МоМА. — Все хорошо?

— Да, да, конечно, — сказала Элайас, вставая.

— Мы уже открываемся. Сейчас десять двадцать пять.

— Простите.

— Это очень волнующая вещь. Не переживайте. Тут многие плачут.

27

Марине остается продержаться месяц. По радио передают группу «Энтони и Джонсоны». Звучит песня «Надеюсь, там кто-то есть», и голос Энтони похож на голос кастрата шестнадцатого века. По меньшей мере один человек, слушающий через наушники в очереди, ощущает себя так, будто хочет выпить бензин и поджечь себя ради безупречной красоты яркого, обжигающего тушения. Город пробился сквозь туманный рассвет и теперь спокойно расположился под ладными мультипликационными облаками. Элис Левин является на лекцию за шестьдесят секунд до начала. Элайас Брин пьет «Гаторейд» после того, как проплыла в бассейне полторы тысячи метров.

Официальный фотограф перформанса Марко Анелли тщательно переустанавливает свой «Кэнон». Каждый вечер, просмотрев фотографии за день и дав рекомендации Марине, которая самолично проверяет все отснятое перед загрузкой на сайт, Марко успевает выспаться. Ему достаточно шести часов сна, хотя по вторникам, когда МоМА закрыт и все получают передышку на сутки, чтобы хоть немного прийти в себя, он спит до полудня. Иногда во вторник вечером Марко не может представить себе, как у него достанет сил вернуться к работе и продержаться эту неделю, а затем следующую.