Мы стояли на заброшенной улице заброшенной деревни. И странно — не было у этой деревни и тени печали. Со всех сторон ее обступили богатые поля, и она грелась на солнце с достоинством много потрудившегося за свой век человека. Она словно смотрела на эти поля и с гордостью говорила:

— Смотрите, это вырастили мои внуки, сыновья тех, что лежат в братской могиле на пригорке. А недавно из соседней деревни приходили ребятишки в красных галстуках, я уж не смогла узнать, чьи они, и положили к могиле цветы. А сегодня вот приехал какой-то чудак и читает вслух стихи моего сына, да еще утверждает, что обо мне написал стихи другой поэт — Сергей Есенин.

А мне слышались стихи:

Стороной пропылил мотоцикл. Откуда-то из камышей потянул ветер, тронул ветлы, густо зашумела рожь. И я подумал, что десять, двадцать раз прав Николай Рыленков, написав вот это:

«Нет, то, что соединяет людей, не размывает время. Не может размыть. И все, что есть живого в стихах несправедливо забытого поэта, не только вернется к старым друзьям, но и будет находить все новых и новых друзей».

Я никогда не видел его, хотя, может, не раз, как, впрочем, и вы, встречал на улицах Уфы, ведь каждую осень, после окончания очередного экспедиционного сезона, когда суровые сибирские или даже полярные снега вынуждали его возвращаться в Москву, — каждую осень, хоть ненадолго, он заезжал в наш город. К сестре, к друзьям — в город, который оставил в его судьбе благодарный и глубокий след, как он и сам оставил глубокий след в благодарной памяти наших земляков.

Я не только никогда его не видел, до последнего времени я даже не видел его фотографий, но иногда мне казалось, что я знаю его хорошо, кстати, на фотографии он оказался именно таким, каким я его представлял. Иногда я даже слышу его голос, словно не один раз катался по земле от его веселого и едкого юмора и бледнел от его сведенных в бешенстве глаз, когда он, очень добрый от природы, но вспыльчивый, приходил в ярость от чьей-нибудь нерадивости или лени.

Как это ни горько, говорить о нем приходится в прошедшем времени: чрезвычайно скромный и чрезвычайно талантливый и разносторонний ученый, — он погиб в расцвете сил, не приведя в систему свои многочисленные открытия, научные идеи, догадки, предположения, которые, соединенные воедино, несомненно, принесли бы ему мировую славу. Даже сейчас, когда со дня его смерти прошло восемь лет, в нее трудно поверить. Я понимаю, как трудно было в нее поверить тогда. Я понимаю его друзей по экспедиции, которые, вопреки разуму, в порыве отчаяния заставили врачей снова вскрыть его тело, подозревая хирургическую ошибку.

Кстати, погиб он тоже по причине своей чрезвычайной скромности. Начальник геологической партии, в которой его скрутила беда, узнав, что его гостя и начальника Генриха Фридриховича Лунгерсгаузена мучают боли в области живота, срочно вызвал по рации вертолет, но Генрих Фридрихович, случайно услышав об этом, отменил радиограмму:

— Не стоит из-за этой мелочи гонять машину. Пройдет.

Начальник партии побоялся ослушаться, боли не проходили, гость скрывал это, продолжал работать, на ночь прикладывал к животу фляжку с горячей водой, а утром опять уходил в маршрут. Со временем боли вроде бы утихли, а это, как потом оказалось, лопнул воспаленный аппендикс, а он продолжал работать, ощущая слабость, жар во всем теле и странное чувство, что кровь с каждой минутой густеет и с трудом пробивается по сосудам. И когда в конце концов страшная болезнь свалила его — до самого последнего дня чистое небо было плотно затянуто гнилыми дождями. Он был главным геологом Всесоюзного аэрогеологичёского треста, в его подчинении были десятки экспедиций, в каждой из которых были десятки самолетов и вертолетов, но из-за непогоды ни один из них не мог подняться в воздух…

Впервые о Генрихе Фридриховиче Лунгерсгаузене я услышал весной 1968 года. В редакцию Башкирской республиканской молодежной газеты, в которой я тогда работал, пришла пожилая женщина, принесла папку со стихами:

— Стихи брата. Долго работал у нас в Башкирии. Умер в экспедиции в Эвенкии.

Стихи были лиричны, неподражательны, философичны, мужественно добры. Удивило то, что автор, человек, несомненно, одаренный, никогда не пытался их публиковать, мало того, до самой его смерти, кроме самых близких людей, никто не знал, что он пишет стихи.

Подборку стихов опубликовали, сопроводив соответствующим предисловием, в номере газеты, посвященном Дню геолога, а буквально через несколько дней в одной из центральных газет я наткнулся на корреспонденцию под названием «Мертвые пещеры об истории Земли». Автор ее, Михаил Карев, писал:

«Недавно во время геологических исследований на Южном Урале и в Башкирском Приуралье советский ученый Генрих Лунгерсгаузен был поражен своеобразием отложений подземных полостей, связанных с явлением карста[2]. Ни по внешнему облику, ни по генетической природе эти отложения нельзя отождествлять пи с одним из существующих типов материковых образований. Ближе к стенкам бывших пещер концентрируется крупнообломочный материал, образовавшийся при обвалах и осыпях. Ближе к центру — слой из мелких обломков. Наконец, в осевой части пещеры развит тонкослойный озерный осадок водоемов, которые были когда-то в пещерах. В нем прослеживаются светлые слои органического происхождения, чередующиеся с отложением глин и других минералов. Слои различаются по мощности. Эти колебания соответствуют приливам и отливам «волн жизни» в древних водоемах, причем ритмы этих волн близки к общеизвестным климатическим циклам: 3–5 лет, 11 лет, 20–22 года — и так далее: в мертвых пещерах, в вечном мраке земных глубин обнаружились следы солнечных циклов. Солнечные циклы отражались на интенсивности развития множества водных беспозвоночных животных в открытых водоемах, от этого несколько менялся состав растворенных в воде веществ».