– Мерзавка! – в голос рыдает Анатоль. – Это ж Андрюшкиными руками сделано! Убийца! Ты всегда была убийцей!

Зять пытается выбить кием горячий чайник, но Батутовна ловко прыгает треснувшими пятками поверх поверженной эскадрильи, и Анатоль то и дело промахивается, сам кроша под собой остатки того, что годами рождал его сын.

– Я убийца? – воет она, поливая кипятком модели на полке и на полу. – Это я, да, воспитывала в ребенке любовь к стрельбе, взрывам, смерти? Я была глуха, когда он с рожденья твердил, что уйдет на войну? Я просрала тот момент, когда он поперся в военкомат? Я не взрастила в нем ничего, кроме боли?

– А что я мог сделать? – Анатоль наконец попадает острием кия Батутовне в верхнее веко.

– Следить за сыном! Пользоваться связями, придумать ему болезнь, не пускать в армию! – Теща, роняя емкость с кипятком себе на ступни, закрывает ладонями окровавленное око. – Ты не должен сдавать его на пушечное мясо! Ты не смел ему разрешать клеить всю эту смертоносную ерунду!

Анатоль бросается на помощь Батутовне, но поскальзывается на размякшем самолете британских ВВС и падает, словно по стиральной доске, проезжая головой по полкам с остатками Андрюшкиных шедевров.

Стеллаж срывается со стены и накрывает сверху обоих. Кладбище погибших, затопленных кораблей и сбитых самолетов, растоптанные Андрюшкины мечты, ожоги конечностей, потеря сознания, залитый кровью глаз, безысходно воющий Хосе в будке.

Хуан являлся заключительной частью Марлезонского балета. Он прибывал, когда раненые больше уже не могли нанести друг другу увечий, но еще не способны были себя обслужить.

Его умения – вколоть обезболивающее, обеззаразить, зашить и перевязать конечность, закапать антибиотик в глаза – были предназначены животным, а именно – лисам, которых он и приехал изучать в заволжские леса.

Но Батутовна с Анатолем регулярно тренировали медицинские навыки Хуана, а потому, выезжая на «материк» – в город, – он закупал гораздо больше лекарств, пластырей и бинтов, чем требовала того лисья гвардия.

Хуан был испанцем. Тем странным испанцем, который почему-то с детства решил, что он русский. Так бывает, когда ребенок, родившийся в Норвегии, всю жизнь скучает по Африке. А потом вырастает, продает все имущество и поселяется где-нибудь в Уганде, счастливый и абсолютно не понятый родными.

Никто не скажет, какие именно книги читал Хуан в отрочестве, почему ему не хватило во дворе обычной испанской кошки или собаки, что заставило его покинуть залитую светом Саламанку и приехать в эту глушь, где первое время не было ни электричества, ни газа.

Но Хуан Фернандес Карбонеро взял с собой только гитару (не зря мама водила в музыкальную школу) и приехал поступать в Москву, в Тимирязевскую академию, на кафедру зоологии биологического факультета.

Его влекли лисы. Школьником Хуан подвязался с археологами в экспедицию на Пиренеи. Они нашли тогда семейное захоронение эпохи неолита. И прямо на людских костях – шаг за шагом, взмах за взмахом археологической кисточки – обнажился скелет лисы с переломанной, но сросшейся задней лапой. Лиса не была жертвоприношением, не была просто убитым на охоте животным, она явно являлась частью этой семьи, как простая псина. Но собак приручили порядка 15 тысяч лет назад, а лисы до сих пор не стали домашними.

Этот факт поразил юного Хуана настолько, что он не мог спать. Испанец мечтал о собственной лисе, хитренькой, остромордой. Он мысленно перебирал пальцами по ее пушистой спинке, чесал нежную шейку, оглаживал хвост, зарывал лицо в мягкий живот. Наблюдал в зоопарках за разными видами – от крошечных ушастых фенеков и шустрых палевых корсаков до полноразмерных рыжух, но ни разу не встретил в их глазах приязни.

Они не любили его. Они не любили людей в принципе. Как эта рыжая морда неолита могла быть верна своим хозяевам, для Хуана оставалось загадкой. До тех пор, пока он не наткнулся на работу русских генетиков и некого Дмитрия Беляева, которые в конце 1950-х в Новосибирске начали глобальный эксперимент по одомашниванию черно-бурых лисиц. Год за годом они отбирали самых ласковых и послушных животных и спустя 50 поколений (благо лисы плодились уже однолетками) вывели особей, по доброте и привязанности похожих на собак.

Исследования начал повторять весь зоологический мир. И уже в двадцатые годы нашего века международный костяк ученых выявил у лис особый ген SorCS1, исключающий агрессию. Этот ген отвечал за передачу сигналов между нейронами и, как выяснилось позже, был аналогичен человеческому, несущему аутизм и шизофрению. Иными словами, умники со всех континентов вывели лису, которая искренне заглядывала в глаза охотнику, глуповато улыбалась, если бы ей позволило строение морды, и вообще не чувствовала опасности.

В России ушлые бизнесмены превратили волшебный ген в большие деньги. Добрых лис разводили на фермах и продавали любителям в качестве домашней экзотики. Одна из таких ферм находилась в Заволжье, в поселке Большие Грязи-2. Но хозяина кто-то убил – не зря на этой земле рыскали беглые заключенные, – несколько десятков животных разбежались, большинство погибли.

Хуан, уже аспирант Тимирязевки, прочитав в желтой прессе эту историю, собрал рюкзак, сдал в аренду испанский дом, приехал в Большие Грязи-2 и купил хибару. Он теперь точно знал, для чего живет, – чтобы спасти, адаптировать к дикой природе и убрать селекцией несчастную лисью мутацию хотя бы на одном берегу Волги.

До поселка добрался на ржавом «Омике» и тут же попал в заваруху. Большегрязевцы неистовали на главной площади у бюста Ленина с вилами-лопатами и орали благим матом: хотим называться Островом Рафаила!

– Да, мать вашу, вы – полуостров, а Рафаил – опаснейший преступник! – кричал с кузова грузовика какой-то чиновник в сером костюме.

– Не переименуете – сожжем пристань! – орали аборигены. – Спалим леса, взорвем помойку, пустим отходы по течению!

Хуан был в восторге. Он чувствовал себя героем остросюжетного романа и одновременно бумажкой в воронке исторического унитаза. Не поддаваясь никакой логике, эта плешь заволжской земли была вскоре официально переименована. Но веселое возбуждение зоолога продлилось недолго: неделю за неделей он начал находить в окрестных лесах трупы задушенных и освежеванных лисиц. А когда изучал останки – понял, что в них даже не стреляли! То есть звери шли прямо в руки человеку. Тому самому, кто убивал и снимал шкуры.

– Это Рафаил, – сказали Хуану местные жители, – он и с собаками не церемонится. Где-то продает шкуры, иногда жрет их мясо. Нелюдь. Живодер. Чудовище.

Испанец, скрупулезно записывающий свои наблюдения на стареньком компьютере, вычеркнул научный символ SorCS1 и заменил его на собственный термин – ГЕН РАФАИЛА – мутация, противоречащая инстинкту самосохранения.

С деревенскими Хуан не очень ладил. Они считали его чокнутым. Парень ходил по лесам с огромной сумкой и видеокамерой, таскал домой трупы диких животных, ковырялся в них под мощным микроскопом на открытой гнилой веранде, потом хоронил зверей, а по вечерам играл на гитаре фламенко. Переливы его струн так брали за душу, что собаки на краю села выли, птицы кричали, люди плакали и любили друг друга. С приездом испанца на Острове Рафаила повысилась рождаемость. Правда, это не помешало местным стащить у Хуана высокоточный микроскоп. Зоолог рыдал, закрыв голову руками. Его прибор стоил баснословных денег. Сердобольная соседка посоветовала сходить к новому жильцу – бывшему менту, что купил за горой дом.

Так они и познакомились – потерпевший финансовый крах Анатоль и потерявший орудие науки Хуан. Батутовны тогда не было даже на горизонте.

Мужики выпили, обнялись, бывший следак взял боевой пистолет, и они ворвались в первую попавшуюся избу, выбив дверь сапогами. Анатоль схватил за грудки хозяина, приставил к артерии дуло и прохрипел:

– Где микьёскоп, гнида? Ща всех перестреляю, как курей!