Когда она очнулась, цирк уже уехал. Куда – ей было все равно. Перед Палашкой лапой белоснежного Йети красовалась ее же гипсовая нога, задранная выше головы. Бока горели так, будто ее пинали всей учительской на школьном собрании. Но больнее всего было чувство стыда. Она не представляла, как посмотрит в глаза своим коллегам и детям.

Долго мучиться не пришлось. И те и другие нарисовались в ее палате на следующий день. На авансцене торжествовал огромный букет георгинов и гладиолусов, из-под него пробивалась директор Ольга Михайловна, щепкообразная сухая мелочь с железными связками. Сзади сутулились активисты всех мастей – от главного октябренка Дотошкина до комсомольского лидера Усатовой-Регбер. Уголки губ у всех были напряженно-приподнятые.

– Дорогая Пелагея Потуповна, – сделал отрепетированный шаг вперед второклассник Дотошкин.

– Потаповна, идиот, – зашикали сзади.

Дотошкин, прерванный в развитии мысли, смутился и закашлялся.

– Дорогая Пелагея Потаповна, ваш прыжок на батуте… – начали подсказывать октябренку старшие по званию.

– На батуте, дурак… показал высокую физическую подготовку, – шипели сзади.

– Высокую физическую подготовку учителей нашей школы, тупица!

Дотошкин замахал руками и заорал, обернувшись к делегации:

– Я все помню!!!

– Так говори! – прикрикнула на него Усатова-Регбер.

Второклашка набрал полную грудь воздуха и интонацией генсека продекламировал:

– Дорогая Пелагея Батутовна!

В палате на миг повисла тишина, а затем все, включая потерпевшую с костяной ногой, взорвались смехом, заставившим дребезжать люстру-грушу на потолке, граненый стакан с кефиром, железную утку-мочеприемник под кроватью и наспех закрепленные в рамах стекла.

С тех пор и до конца дней она стала Батутовной. Первые годы люди смеялись, злословили за глаза, но все разговоры о библейском полете оболтовской училки жестко пресекались директором Ольгой Михайловной. Сухая женщина избавила Палашку от оправданий, душевных терзаний и, как впоследствии модно стало говорить, – психологической травмы. Да Пелагея и не зацикливалась на этой истории. Взлетов и падений ее ждало в жизни столько, сколько цирковые друзья не напрыгали бы на своем батуте за целый гастрольный сезон.

Толя Красавцев соответствовал своей фамилии на девяносто процентов. Остальные десять приходились на его детскую осечку в одной букве алфавита. Сложно быть командиром, не выговаривая «Р» – единственную литеру, несущую в себе агрессию и угрозу – все то, что определяет положение управляющего и управляемого, ведущего и ведомого, охотника и жертвы. Подрезание уздечки языка, массаж челюстной мускулатуры, бесконечные занятия с логопедами не принесли больших результатов. Лишь годам к тридцати речь его самопроизвольно выровнялась, местами выдавая курьезную брешь. До этого момента «Р» он заменял либо нечто похожим на смесь из «Г» и «Х», либо, чаще всего, мягким знаком. Кьясавец, одним словом. Но жизненная энергия хлестала из Толи, как нефть сквозь вскрытый буром пласт. Каждый, кто пытался его «пейедьязнить», получал кулаком в рожу или ногой в пах.

Впрочем, Толю слушались не только из страха. В нем было нечто возвышенное, какая-то идейная силища, ведущая за собой полки. Гай Юлий Цезарь, Александр Македонский, Павка Корчагин, на худой конец. И совершенно точно, когда Господь распределял реквизит, Толе досталась невидимая мантия освободителя, спасателя. Его наделили удивительным даром оказываться там, где кто-то погибал в одиночестве. Он был последней надеждой, соломинкой, светом небесным. Всевышний будто хотел его глазами бесконечно наслаждаться благодарностью умирающих, выцарапанных из когтей смерти. Правда, зачастую в Толином облике получал за спасение в бубен и был крыт липким многослойным матом. Что поделать, созданный им мир оказался несовершенен, и даже посланник его – картав.

Однажды курсант Высшей школы милиции Красавцев бросился спасать мужика. Было это летом, на безлюдном мосту над железнодорожным полотном. Дикий женский вопль и странный рев оглушил Толю еще внизу, на ступеньках. Крики о помощи его мозг идентифицировал безошибочно, выл ли человек, орала собака или голосила кошка. Его незримые антенны не реагировали на звуки веселья, пьяные возгласы, брачные разборки котов, рыданья брошенных жен. Только присутствие близкой смерти, ее особый запах и инфразвук, ее холод, отстукивающий по ксилофону позвонков марш крысиного короля, цеплял эти странные датчики. В тот же момент какой-то командир изнутри гаркал «вперед!», и Толю кидало грудью навстречу хихикающей старухе с косой.

Так и здесь, Красавцев рванул вверх по ступенькам к абсолютно белой женщине. Она билась об асфальт в попытке остановить человека, стоявшего по внешнюю сторону перил. Вывернув руки назад и обхватив локтями парапет, самоубийца смотрел внутрь тоннеля, откуда слышался шум поезда. Пятки его упирались в край бетонной кромки, носки дрожали над пропастью. Пропасть была небольшой, этажа в два, не убиться по-человечески – так, переломаться. Но локомотив, по расчетам смертника, должен был завершить начатое дело.

– Пааашааа! Прости! Только ты! Только для тебя! Только с тобой! – рвала на себе волосы женщина, и длинные русые локоны ветер, словно дворник, мёл к краю путепровода.

Каждый раз, когда мадам приближалась, мужик со стеклянными глазами махом руки назад попадал ей точно в лицо. Со стороны казалось, что это какая-то игра. Она напрыгивала на поднятый железный кулак и отлетала к противоположным перилам. Стук колес поезда уже отскакивал эхом от бетона и сотрясал мост, из черной дыры тоннеля горели два глаза, машинист дал пронзительно-тревожный гудок, будто чувствовал подвох. Или привык к малой изобретательности самоубийц, поджидающих его на выходе из темных коридоров.

Мужик наклонился, ослабил руки в локтях, захватил перила ладонями. Он был похож на пловца, ныряющего с вышки.

– Я больше не бууудуууу! – визжала его подруга.

Толя подскочил к мужику в момент отрыва. Обеими руками обхватил его под мышками и рванул обратно, через перила. Тот замахал лопастями, как мельница, и, пока Красавцев тащил его назад через парапет, молотил кулаками по лицу спасителя.

Первая попытка была сорвана, оба чуть не улетели под замедливший ход состав, но со второго раза уже с расквашенной рожей наш посланник сделал рывок, и мужик, практически изобразив сальто, оказался на безопасном полотне моста. Машинист, не видя, но нутром чувствуя над собой эквилибр двух сумасшедших, выдохнул и набрал скорость, нажав на рукоятку.

Состав пролетел, оставляя ощущение хорошей развязки в плохом кино. Мужик тряс Толю за плечи и отчаянно матерился. Жизнь была ему не нужна, как и та баба, которая теперь висела у него на локте, мешая еще крепче навалять спасителю.

Красавцев вырвался и, оставляя дорожку алой крови на мостовом бетоне, пошел своей дорогой. Перед ступенями, ведущими вниз, он обернулся. Суицидник стоял на четвереньках и в голос плакал. Его плешивую голову покрывала поцелуями женщина, что-то приговаривая и оглаживая любимого, как котенка.

Толя заметил вдруг, что она красива. А ее избранник – так… не выцепишь взглядом из толпы. Глаз заволокла красно-синяя гематома, Красавцев споткнулся и плюнул кровью.

«Любовь, страсть, измены, какая глупость», – усмехнулся он, даже не подозревая, что еще не раз вспомнит эту пару.

Когда в младших классах задали сочинение на тему, кем я хочу быть, Толя написал – героем. Учительница посмеялась: «Хороший материал, вполне годится для районного конкурса, только такой профессии – нет. Напиши, космонавтом».

Но упертому Толе никто не был указкой. Он исправил – хочу быть участковым. Потом зачеркнул: сыщиком. Разорвал лист: генералом.

И что интересно, мечта его сбылась ровно в перечисленной последовательности. В Олеську он влюбился в звании подполковника МВД. Ему было сорок, ей – двадцать восемь. Дочери от первого брака – двадцать.