19 октября.

00:15

Внутренности коробки осветились мутно-зеленоватым бликом:

— К а к с а ж а б е л а! — замелькали цифры.

Пауза.

04.10:

— Э й, с т а р и к, т ы г д е? Я ж е п о ш у т и л. С к у ч а ю т у т б е з у м н о. Р а д т е б е!

Пауза.

05.32:

— Ч е г о м о л ч и ш ь? С к у ч а ю в е д ь. Ау?

Пауза…

 ВОСПОМИНАНИЕ  

Наверное, всё, что нам следует знать в этой жизни, подсказывает детство. Во всяком случае, самое важное.

У меня был приятель. Звали его Мишка. Круглый сирота. Я тогда не могла по-настоящему представить такое — оказаться без папы и мамы. А он не знал, что бывает иначе. И внутреннее чувство то ли стыда, то ли сострадания, не позволяло говорить с ним об этом. Да и не приходилось. А если кто-то из ребят пробовал, разговор всегда заканчивался молчанием.

У Мишки была тайна, которую знала я одна. За пазухой он всюду таскал крохотного, потёртого тряпичного медвежонка. Откуда взялась эта игрушка, не говорил, а на мой единственный вопрос, зачем ему, буркнул загадочное: «Талисман».

Как-то раз, возвращаясь домой из школы, я завернула к пустому сараю, где пацаны часто собирались компанией. Вокруг было тихо и казалось, никого нет. Но, заглянув внутрь, я увидела Миху. Он сидел на чурбаке, спиной и не заметил моего появления. Не знаю почему, но не окликнула его. Мишка выглядел необычно — медленно раскачивался и что-то шептал. Сделалось ужасно любопытно и я, отойдя на пару шагов в сторонку, спряталась за угол. Оттуда, подглядывая в щель между досками, прислушалась. Сначала подумала, что он как будто молится. Так бабки крестятся и шепчут перед иконой. А потом расслышала, приятель мой рассказывает… сказку. «Вот те на! — подумала. Но затаила дыхание. Это была сказка про Красную Шапочку. Миха, да как и все мы тогда, второклашки деревенские, не отличался красноречием, но в этот раз говорил удивительно ровно, даже вкрадчиво и с выражением. «А волк побежал по тропинке напрямик…», «Почему у тебя такие большие зубы…», «Чтобы съесть тебя…», «Мимо проходили охотники…», «И все остались живы и здоровы…».

Я дослушала до конца, так и не поняв, что происходит. Мишка долго молчал, а потом, мне было хорошо видно, повернулся в пол-оборота и поднял перед собой обе руки, держа… талисман. Так вот кому он сказку рассказывал! Тут Миха поднёс медвежонка к лицу, прошептал ему: «Спокойной ночи», — и аккуратно спрятал в портфель.

Ясно, что, став свидетелем чего-то очень-очень личного, и зная, как важна для него игрушка, надо было, не дав повода к обиде, ретироваться незаметно. Так я и сделала. Разумеется, никогда эту историю никому не рассказывала. Отчасти потому, что странно уж очень, отчасти потому, что приятель всё-таки.

А месяца через два Мишка исчез. Что случилось, куда он пропал, так и не узнали. Но ни в школе, ни в интернате, вообще нигде он больше не появился. Взрослые говорили, будто его украли цыгане или ещё кто. Был большой переполох, пересуды, долгие поиски, но время прошло. А у меня в памяти остался этот случай с игрушкой.

Что я ничего тогда не поняла, не правда. Мишка был сиротой и парнем очень добрым. Он делился всем, чем мог, а покуда выглядел чуть старше, то и защищал не раз. Казалось, его особенная чувствительность что ли, которую я в нём замечала, и то, что у него никогда не было близкого человека, объясняли привязанность к обыкновенной на первый взгляд игрушке.

Случившееся помогло по-особому ощутить, какие это чудо и радость, что у меня есть папа и мама, которые могут просто так, однажды вечером рассказать сказку. А я могу в любую минуту слышать их голоса. Думаю, мой приятель из детства в тряпичном медвежонке видел себя самого. И рассказывал сказку себе. Потому что никто, никогда не рассказывал ему. Как Михе пришла в голову такая мысль, теперь не узнать. Какой-то случай. Но ясно, что случай этот был настоящим спасением, отдушиной в его одинокой жизни. А может и правда — молитвой. Я вспоминаю Миху. Всегда с горечью и благодарностью одновременно. И живу с тех пор, понимая, как чертовски счастлива просто потому, что мне рассказывали сказки.

 ЗДРАСЬТЕ  

Карась всё больше и больше становился копчёным. Спорить с очевидным было бы глупо. Я не ем копчёную рыбу. Только видел, как едят другие.

Чешуя на его боках свисала клочьями, напоминая пряди коры эвкалипта, хвост странно изогнулся, а голова топорщилась будто череп динозавра обтянутый тёмной-тёмной иссушенной кожей. Но мудрый взгляд карих глаз выдавал недюжинный интеллект. Карась, не разевая рта, произнёс на испанском:

— Здрасьте.

Ничуть не страдая избытком вежливости, а уж желанием болтать с кареглазой рыбёшкой и подавно, я всё же хотел ответить. И не смог. Только просипел что-то нечленораздельное. Неучтивость вполне простительная. Висеть вниз головой со связанными руками и ногами, когда голова переполнена собственной кровью, как горшок кипящей кашей, и вот-вот лопнет, при этом пытаться говорить — не самый подходящий момент для этикета.

Карась кажется это понял. Чуть вскинул правую бровь, кивнул, мотнул хвостом и медленно поплыл в сторону. Я следил за ним, пока мутный, красный туман не переполнил всё вокруг. Тут сознание пронзили здравые мысли: «Почему он плавает в воздухе, а говорит на чужом языке?»

Четыре зелёных муравья спутали карты. Они высунули мохнатые головы из багрового марева нереальности и хором закричали:

— Пиастры! Пиастры! Пиастры!

Прозвучало это так язвительно, что у меня наконец хватило сил ответить тусклым и скучным голосом:

— Здрасьте.

Карась пожал плечами, но так и не улыбнулся.

 СМИРЕНИЕ  

Буквально за пять минут до полудня стало заметно, что изгиб штатива напольной лампы чрезвычайно угодлив. Иначе не скажешь. Она так поклонилась «всем туловищем», что я слегка опешил. Даже попытался выразиться иначе. Подобострастен? Услужлив? Нет. Именно угодлив. Более того, показалось, что вот-вот из-за него выглянет «худенькая женщина с длинным подбородком». А затем послышится: «Миша! Друг детства! Откуда ты взялся!»

Действительно, откуда?! Откуда в обыкновенной никелированной железяке столько «съёженности», «сгорбленности», «съуженности»? Будто кто-то только что признался ей: «…милый мой, поднимай выше. Я уже до тайного дослужился. Две звезды имею». Чеховщина какая-то…

А точное время врезалось в память лишь потому, что зазвенел таймер на кухонной плите. Каша готова. С трудом, признаюсь, оторвав заворожённый взгляд от лампы, отправился перемешивать обеденное варево, добавлять соль и оливковое масло. Шёпотом лёгким эхо шагов отдалось от коридорных стен, прошуршало через гостиную и послушно затихло у плиты. Мысли о странном впечатлении уступили яркому, настойчивому запаху варёного гороха и, наконец, переключились к воспоминаниям о рецепте.

Вынул бутылку масла, стал лить в столовую ложку.

А оно льётся… угодливо. Да какого лешего! Нет чтоб медленно или тонкой струйкой. Уж, бог с ним, пусть маслянисто, ласково. Нет! Угодливо льётся масло. Рука невольно дёрнулась, и я прекратил безобразие. Снова наклонил бутылку. То же самое. Поблёскивает, хихикает, словно китаец. Переполнило ложку, закапало в кашу. И тут не настойчиво вовсе, не поспешно или как-нибудь ещё. Угодливо закапало.

Ну всё, хватит. Прихватил щепотку соли и всыпал в кастрюлю. Белые кристаллы полетели так равнодушно, так прямолинейно и безразлично, будто и не слыхали о моём наваждении. Стало чуточку обидно. Приподнял другую щепотку и аккуратно-аккуратно начал сыпать обратно в солонку. Получилось! Всё встало на свои места. Соль явно одумалась и приобрела лёгкий оттенок внимания, затем умиления, а последние крупинки упали, вот ругайте меня, угодливо…

Смирился. Стал перемешивать кашу. В поведении ложки что-то не понравилось мне. Звук. Скрежетание со дна кастрюли. Резковатое. Тревожное. Предупреждающее, как зубы у собаки, которые та показывает, намереваясь укусить. И вспомнил, что по старой ирландской традиции в это время суток кашу ни в коем случае нельзя мешать по часовой стрелке. Начал крутить ложкой в обратном направлении. Звук поменялся. Стал глухим и… да. Угодливым.