Я этому не удивился. У меня вид очумелого туриста. Город не хочет принимать меня за своего.

Стою у главной лестницы Зимнего дворца. Белый мрамор, золотой орнамент, золотые капители колонн. Подавляющая красота. Но так и надо было делать. Это для гостей. Чтобы проникались. Золотые капители – перебор на мой вкус. А может это последний удар по психике гостя? Он поднимает голову, видит столько золота и понимает, что тут не забалуешь.

Анфилада дворцовых комнат. Тут можно ходить часами. Портрет Николая Второго. Что-то знакомое в его лице. Вот если сбрить бороду… И еще привычка писать дневник и рубить дрова… А государственные дела подождут.

Александра Федоровна… Художник безжалостен. Он явно не любит Государыню Императрицу. У нее нехорошие глаза. В них нет женского тепла.

Однажды на турбазе в Северной Осетии я долго разговаривал с одним мастером спорта в запое. Он утверждал, что родственник Романовых. Не очень законный, но и не очень далекий. Мастер спорта ругал своего предка. Он говорил, что царь не может быть добрым. Царю надо каждый день рубить хотя бы одну голову для поддержания спортивной формы. Он мастер спорта, он знает.

Я брожу без карты. Не понимаю, где я. Но это неважно. Уже шесть вечера, пора быть темноте, а небо еще светлое. Это неправильно. Это ошибка города. А может это специально для меня?

Бесконечные дворы, мосты, аллеи, храмы, дворцы. Я согреваюсь в кафе и снова иду. Усталости нет, есть желание сказать городу, что я его люблю. Я кладу руку на камень, отдаю городу немного тепла.

Вечер, город становится золотым. И еще более загадочным.

Невский, иду к вокзалу. Иду медленно, чтобы подольше быть с городом.

У моего вагона мужчина прощается с женщиной. Они не молоды, но никого не стесняются. Он обнимает ее, она прячет лицо на его груди.

Мужчина оказывается моим соседом по купе. Мы с ним едем до Москвы вдвоем. Я вынимаю коньяк, у него есть печенье. Проводница долго носит нам стаканы чая с лимоном.

– Есть женщины, которые хотят, чтобы мы решали их проблемы, – говорит мужчина. – Есть женщины, которые готовы решать твои проблемы, даже если ты их об этом не просишь. А есть женщины с которыми просто хорошо. С которыми не хочешь думать ни о каких проблемах. Ты обнял ее, и весь мир куда-то ушел. И вы остались вдвоем. Ты меня понимаешь?

Я киваю. Я это хорошо понимаю. Мне нравится, что мы с ним вдвоем в купе. Лишь бы никого не подселили.

– Мы останавливаемся в Бологое? – спрашиваю я его.

– Бологое… – задумчиво говорит он. – Это там, где Вронский встретил Анну Каренину…

Он может говорить только о любви. И мы говорим только о любви.

Потом коньяк кончается, и мы говорим о летающих тарелках, о неотвратимости судьбы, о науке, которая совершенно бессильна, когда речь заходит о серьезных вещах…

Но это уже к Петербургу не имеет отношения.

 Москва, май, 2012

 Мысли на бегу

Странно все это. Я люблю Москву, но каждый мой приезд дается мне все с большим трудом и приносит все больше разочарований.

Самое печальное, конечно, что уходят друзья. Моя толстая записная книжка теперь больше напоминает историческую реликвию, чем путеводитель по деловым и легкомысленным жизненным закоулкам.

Да еще дела. Скучные дела, ради которых надо сидеть в душных коридорах, разбираться в казенном языке объявлений-указаний, слушать чужие разговоры по сотовым и гадать, успею ли я попасть в заветный кабинет до обеденного перерыва.

Исчезает чувство, что все москвичи – родные мне люди. В любом случае – понятные. В моей записной книжке заместитель министра соседствовал с алкашом-сантехником. И я понимал проблемы и того, и другого. И выпивал то с тем, то с другим. Сейчас нет ни тех, ни других.

Сейчас моя общительность сходит на нет. Раньше мы все были примерно одинаковы. Жили в бетонно-кирпичных коробках, ездили в метро, покупали чашки в «Доме Фарфора», а кастрюли в магазине «1000 мелочей». Кому везло немного больше, те ремонтировали свои «жигули» около металлических гаражей и сеяли по весне на даче редиску и укроп. Сейчас мы все разные. Сантехник и дворник не выпивают и плохо говорят по-русски. Заместители министров отгородились двухметровыми кирпичными заборами.

Появились непонятные мне деловые люди и странные женщины. Женщины, говорящие о высоких романтических чувствах. Для них богатые поклонники вешают вдоль дорог оплаченные объявления о своей любви. Это, наверное, тешит самолюбие поклонников. Романтика не мешает женщинам принимать дорогие подарки и говорить прямым текстом о спонсорстве.

Я это не осуждаю. Любовь и скупость несовместимы. Я это понимаю и принимаю. Просто это стало массовым, и к этому я никак не могу привыкнуть. Это заставляет смотреть на московских женщин как-то по-другому. Нет, не хуже… просто с большим любопытством.

У моего подъезда исчезли старушки на лавочке. Лавочка осталась, а старушки исчезли. В подъезде появились вежливые черноволосые молодые люди. По вечерам они собираются в стайки и тусуются около гостиницы «Космос» и местных магазинов.

Я знал, о чем говорить со старушками на лавочке. Они меня любили и очень редко обсуждали моих гостей. Но я пока не знаю, о чем мне говорить с новыми соседями по дому. Да они и сами не особенно разговорчивы.

Покорителя Москвы… Они были всегда. Они более энергичны, чем замотанные москвичи, они часто добиваются больших успехов, я преклоняюсь перед такими людьми. Сейчас их стало больше, чем раньше.

Я иногда мечтаю о времени, когда я буду «только получать», но эти мечты опасны. Пока хоть как-то можешь бежать, то нужно бежать. Иначе быстро сядешь на обочину и будешь глотать пыль от проносящейся жизни.

Ну, ладно, что-то я разворчался. Храм Вознесения в Коломенском стоит, на Патриарших чистота и благодать, на Красной площади такая демократия, что даже открыли бесплатный туалет слева у Спасской башни. Мои любимые люди как-то устроились, никто не жалуется, тем для бесед много, пока все здоровы. По крайней мере, внешне все хорошо.

А в общем, жизнь наладилась. Особенно в мае, когда на клумбах тысячи тюльпанов, когда москвички особенно красивы и приветливы, когда впереди лето и туманные мечты о прекрасном будущем.

 Города

У каждого есть свои Города. Пусть даже они состоят из нескольких покосившихся домов, спрятанных среди лопухов и лебеды. Стоишь перед какой-нибудь развалюхой, уж и дом не тот, и все твои дорожки заросли, а ты не можешь двинуться с места. И вроде ты не хлюпик, не нытик, а что-то берет за душу, да так, что впору наливать!

В чужих городах, ты спокойно бродишь по площадям, любуешься пилястрами и капителями (хотя бессовестно их путаешь), восхищаешься закатами над крепостными стенами, с благоговейным непониманием смотришь на старые фрески и думаешь о веках, которые пронеслись по этим узким улочкам, гремя железом по булыжным мостовым.

Ну и пусть! Тебя не было, когда там гремело. Это все интересно, но как-то виртуально. А вот волнует тебя исчезнувшая из городского сада скамейка, где ты целовался после выпускного вечера, не понимая, что тебе разрешают гораздо больше. И еще, не зная зачем, ты ищешь хотя бы место, где стоял дом с облупленными стенами, за которыми была твоя первая отдельная квартира!

Ты пишешь такие разные строчки про чужие и свои города. Новый дом, построенный на берегу знакомой речки, и судьба соседа-пьяницы волнуют тебя гораздо больше, чем исторические страсти чужих городов.