Сейчас я упаду!»

У меня был знакомый, который определял степень интеллигентности по тому, как человек произносил год своего рождения. Если он говорил «тысяча девятьсот семидесятый», то это плохо воспитанная личность, двоечник, будущий алкаш и развратник. Совсем другие люди, люди с ореолом над головой, говорили правильно: «одна тысяча девятьсот семидесятый». У таких людей все в шоколаде, их любят женщины и дети, им прибавляют зарплату и даже выписывают премии под Новый год.

Острое чувство возвращения в детство я испытывал в метро, когда смотрел в окно грохочущего вагона на мелькающие в туннеле лампы, и в купе поезда, когда проводник приносил чай с лимоном в стаканах с подстаканниками.

Попутчик в поезде Петербург-Москва рассказал, что он много лет страдал высоким давлением. Но вот однажды ночью он проснулся и увидел, как к его окну подлетела летающая тарелка. Он почувствовал удар током в голове и уснул. С тех пор у него уже десять лет давление 120/80. В эту историю верят он, его жена, а теперь еще и я.

– Это правда, что президентом Америки могут выбрать мормона? – спросила меня знакомая.

– А это правда, что тебя это интересует? – спросил я.

– Конечно, нет! – ответила знакомая. – Но ведь надо умный разговор как-то начать.

Мне приходилось говорить про политику. Чтобы не было лишних вопросов, я начинал разговор так:

– То, что Америка, Израиль и велосипедисты во всем виноваты – это обсуждению не подлежит, как и то, что Волга впадает в Каспийское море. Так что теперь, когда с главным мы определились, можно смело говорить о женщинах, водке и смысле жизни.

Обожаю общаться с людьми, которых что-то интересует помимо семьи и работы. Когда работа совпадает с хобби, то это не счастье, как можно сразу подумать, а потенциальный источник душевной трагедии. Впрочем, когда работа не совпадает с хобби, то это источник другой душевной трагедии.

Как войти в доверии к любой московской старушке? Надо остановится в любой точке Москвы и, дождавшись старушку, спросить:

– Простите, тут раньше где-то была булочная.

Всё, ты уже свой! Конечно булочная была, теперь там секс-шоп, тьфу, не к ночи будет помянут, а вот вы помните…

Эх, бабушки на скамейках около подъездов! И бессмертный комплимент, сказанный в спину. Тихонько, но четко: «Сегодняшняя симпатичнее вчерашней!»

Пластиковые окна – это практично, это гигиенично, это удобно.

Но про них не хочется писать стихи.

Я приехал из России, и меня спрашивают: «Как там Москва?»

Я отвечаю: «Нормально!»

Так я рассказывал родителям о своих путешествиях.

А что бы вы ответили?

Взял глобус, нашел там Миннесоту, Москву, Питер. Палец ползет над канадской тундрой, над сверкающими снегами Гренландии, над серым холодным океаном, над вулканами Исландии, над зелеными лугами Шотландии…

Неужели мне это все не снилось?

 Питерские каникулы

Мне надо было съездить в Петербург.

С этим городом у меня странные отношения. Как с человеком.

Вот ты любишь кого-то, стремишься к нему, а он своей холодностью тебя останавливает. И ты придумываешь, что у тебя нет времени, что ты плохо себя чувствуешь, что вот потом обязательно…

Но думаешь об этом постоянно. И ждешь, на самом деле, какого-то толчка, чтобы вот так просто купить билет на ночной поезд, прийти на холодную платформу Ленинградского вокзала, долго стоять около закрытых дверей темного вагона номер пять, потом зайти в тесный коридор, удивиться теплоте и уюту в купе, залезть на верхнюю полку и ждать.

Вот почти незаметно тронулся поезд, вот замелькали огни подмосковных платформ, а ты думаешь о нем. О холодном, загадочном и безумно красивом. Как он встретит тебя? Поймет ли, что я его люблю, несмотря на короткие зимние дни, несмотря на сырость и слякоть, несмотря не бесконечную серость низкого северного неба, несмотря на то, что он всегда меня отталкивал, не принимал, не хотел открываться.

Бестолковая шумная Москва мне понятна. Строгая стандартность американских городов тоже мне понятна. Кривые улочки городов Италии милы и открыты. А Петербург всегда был для меня закрыт.

Неприступная северная красавица.

Этот город для меня ассоциируется с женщиной. Которая однажды тебя отвергла и никак не собирается менять свое отношение.

Ну и ладно! Но ведь эта Северная Пальмира не запрещает собой любоваться. У меня в кармане фотоаппарат-мыльница. Я не взял профессиональную камеру. Я сначала попробую тихонько, ненавязчиво. Просто походить и посмотреть. Сделать несколько снимков для пробы. Чтобы не начать воспевать то, что я не понимаю. То, что меня не принимает.

Хотя я люблю.

Утренняя Фонтанка. Гаснут последние звезды. Пласты льда, нестерпимо сине-фиолетовое небо. Не желтое, как в Москве, а яркое. Хотя и темное. Это я не понимаю, я опять что-то не понимаю в этом городе. По пустынной набережной идет женщина с большой собакой. Женщина мне улыбается. Она улыбается странному мужчине без собаки ранним утром на Фонтанке. Я стою, облокотившись на холодный камень парапета, и смотрю на Аничков мост. Полагается делать ударение на втором слоге: АнИчков мост. Я хочу спросить у женщины, куда она ставит ударение в слове «Аничков», но она уже ушла.

На мосту люди и кони. И еще редкие в этот час машины. Я смотрю на коней и на решетки. Они новые, отлитые в Снежинске пятнадцать лет назад. Кто знает об этом? Я многое знаю про этот город, хотя бываю тут редко. Все, что мелькает на экране компьютера со словом Санкт-Петербург, привлекает внимание. И запоминается. Совершенно ненужные мне знания. Но так ты запоминаешь все, что связано с любимым человеком. Не думая – нужно тебе это или нет. Ты не можешь не запомнить.

Я бреду по набережным, по улицам. Такое чувство, что нет машин. Москва задыхается от машин. Тут вроде их тоже много, но кажется, что улицы пустынны. Погасли синие краски на небе, пришли серые. Это уже день. Дома окрашены в приглушенные тона. В Италии и Испании дома яркие, они кричат о веселье, красавицах, терпком вине, веселой музыке. Петербургу противопоказаны яркие краски. Дома должны сочетаться с серым небом, а не с ослепительной голубизной итальянского небосвода. Тут дома не кричат, они строги, холодны и красивы. Я стою и не могу оторваться от вида поворота улицы. Какой гений построил эту улицу, что я вот так могу стоять на холодном ветру, не обращая внимания на мокрую слякоть, падающую с неба. Стоять и смотреть. Просто смотреть, понимая, что этот город построен гениальными архитекторами.

Тут гениально все, кроме безумного количества проводов в воздухе. Столько я не видел нигде. На фото их уберу «фотошопом», но в жизни их должны убрать другие. Впрочем, когда ты вот так стоишь, то проводов не видишь. Так ты не видишь царапины на лице любимой.

Гостиница «Астория». Тут развиваются действия в моем детективном романе. Вход в гостиницу охраняют три огромных швейцара. Я хочу тут пообедать и даже снять номер до вечера, но мои грязные сапоги и забрызганные солеными каплями джинсы не соответствуют красоте мундиров этих охранников. Решаю туда не заходить. Спасибо Интернету, я и так знаю, что там внутри.

Исаакий, памятник Петру, Александровский сад, Адмиралтейство, Дворцовая площадь, Зимний…

Тут были почти все жители России. Всем этим полагается восхищаться.

Правильно полагается.

Я хожу и восхищаюсь. И еще чувство, что я вернулся. Куда вернулся? Откуда?

В кассах Зимнего меня приняли за иностранца. Потребовали российский паспорт.