Ещё недавно, я бы так описал те времена: славно погуляли, славно покутили и славно поглумились. Сейчас за многие вещи ужасно стыдно. Но тогда мы оправдывали наши бесчинства тем, что это были последние деньки перед армией. Надо было напоследок набраться впечатлений, и желательно с излишествами.
Первым мы отправили служить Егора, сразу после окончания техникума. Ещё через полтора месяца, я проводил Штольца. Уйти сразу вслед за ними, у меня не получилось. По причине моего раздолбайства. Мне пришлось ждать ещё полгода до следующего призыва.
Два с половиной года я не видел друзей. Всё наше общение проходило через письма. Вряд ли эти письма сохранятся. Но может быть, мой Чёрный человек придумает способ, как тебя с ними ознакомить. Предупреждаю, наши письма, могут показаться со стороны перепиской трёх буйнопомешаных в период обострения. На самом деле, каждое письмо это признание в любви.
Мои первые письма друзьям не отличались оригинальностью и носили ярко выраженный издевательский оттенок. В них я описывал сцены из моей якобы разгульной жизни. Я писал о фантастических выигрышах в карты, о моём безумном успехе у женщин, о тех винах и яствах, которые составляли мой ежедневный рацион. В довершении к этому, я притворно сокрушался, что они не могут разделить со мною все обрушившиеся на мою голову блага. Я даже упрекал их в том, что они не нашли ничего лучше, как бросить меня и отсиживаться в армии, в такую замечательную эпоху. Ответы моих друзей тоже не блистали особым разнообразием. Как правило, в них содержался стандартный набор пожеланий получить: от вина — белую горячку, от гурманской еды — заворот кишок, от женщин — венерическую неприятность, и проиграться в карты, в пух и прах. После того, как Егор и Штольц демобилизовались, а мне оставалось служить полгода, уже я начал получать от них письма, в которых они расписывали мне все преимущества гражданской жизни. Они убеждали меня в том, в чём меня совершенно не нужно было убеждать. Что армия, это не то место, где стоит задерживаться такому человеку, как я.
А отпускать меня к маме и друзьям мои командиры не торопились. Я, конечно, был сам в этом виноват. Вернее, нет — не так. В этом было виновато моё тогдашнее мировосприятие. Да, так звучит вполне приемлемо для меня той поры. Наверное, убеждённость в том, что я предназначен для какого-то великого дела, породили во мне комплекс безвинности — нечто противоположенному комплексу вины. Я не мог быть виноватым. Виноватыми могли быть кто-то или что-то. Доказать мне, что я могу хоть в чём-то совершить ошибку, не мог ни один человек, из живущих на земле. Даже в тех случаях, когда моя вина была очевидна. Приведу пример из жизни. Я как-то грохнул в гостях дорогую вазу. Для меня, хорошо это помню, виноватыми стали сразу все, кроме меня. Лучшая моя сторона, та которую я считал объективной, восставала во мне и говорила, что так рассуждать неправильно. Это противоречит элементарной логике. Сразу все виноватыми быть не могут. Я соглашался с такими доводами и приходил к тому, что на самом деле виноват в этом случае только один человек — тот дурак, который поставил эту дурацкую вазу на это дурацкое место. И уж точно это был не я. Можешь представить, как с такими убеждениями было служить в армии, где раздражало всё, с самого первого дня. Я сразу оказался в окружении сплошь виноватых людей.
То, что армия создана не для меня, я это знал давно. Но вот то, что я не создан для армии, стало сюрпризом для многих. Только не подумай, что я был неженкой, нытиком или недоумком. Я сам не переваривал таких. Пожалуй, никто не любил таких в армии. Главными моими недостатками, как военнослужащего, для командного состава, были: излишняя любознательность, приверженность логике и гуманизм, который в такой структуре, как армия, вообще не приветствуется. Я, в отличие от своих сослуживцев, считал, что наши офицеры, по своей сути, такие же нормальные, как и обычные гражданские, люди. Только всё их поведение, все поступки и манеры, что мы наблюдаем во время службы, это всего лишь несуразные и противные им самим образы в Игре под названием Армия. Многих моих командиров я доводил до белого каления, пытаясь внушить им эту простую мысль. Но после наших неформальных разговоров, во многих из них, я замечал перемены в лучшую сторону. Во всяком случае, мне становилось служить спокойнее. Только в командире бригады мне никак не удавалось выявить человеческое ядро. А может, его и не было. Я добился противоположенного эффекта. Комбриг записал меня во врага номер один. Несмотря на всю его всевластность и диктаторские замашки, службу мне он особо испортить не мог. Он решил мне испортить окончание службы.
Был уже конец декабря. Из дембелей, в бригаде оставались только я и штабной писарь. По всем положениям, я уже месяц назад был должен покинуть нашу часть. Но очистить ряды Вооружённых Сил от моего присутствия комбриг не торопился. Как-то обосновать это недоразумение он не собирался. Он даже стал прятаться от меня. Это выглядело очень забавно. На короткое время, я стал единственным человеком в нашей бригаде, кто не прятался от сурового комбрига, а наоборот, искал с ним встречи. Всем, в том числе и его заместителям, эта ситуация казалась несуразной и все мне искренне сочувствовали. Замполит подсказал мне, как я могу подкараулить комбрига. Наконец, мы с ним встретились. Глядя на его каменное лицо, я задал всего один вопрос: «Когда?». Он собрался и ответил мне с максимально саркастической интонацией. Переведу его ответ с армейского на человеческий: «Товарищ сержант! Если вас так интересует дата вашего увольнения в запас, извольте. Я готов вам ответить. Так как вы в течении всей вашей службы представляли собой пример в боевой и политической подготовке, а главное — в дисциплине, вы останетесь этим примером до конца. Принимая во внимание многие ваши заслуги, я забронировал вам камеру-люкс в знаменитых Алёшкинских казармах. Завтра на утреннем разводе вас ждёт торжественная отправка на гауптвахту».
Я выслушал вердикт комбрига с напускным равнодушием. Цвет его лица принял свекольный оттенок, и я, опасаясь за его здоровье, решил не высказывать всех моих размышлений по поводу его Приказа и его самого. Я побрёл в ротную каптёрку. Из шинелей и бушлатов я соорудил себе ложе. Я обдумывал сложившуюся ситуацию. По замыслу комбрига, я должен был выйти с гауптвахты под Новогодний бой Кремлёвских курантов. Мне нужно было сообщить друзьям и родным о своём нескором прибытии. В предыдущем письме я выслал друзьям перечень горячих блюд, закусок и спиртного, какое бы я хотел видеть на Новогоднем столе. И я знал, что они ждут, готовятся. Размышляя о природе человеческой подлости и её ярком представителе, в лице комбрига, я уснул. Мне снится странный сон: находясь в полной темноте, я зажигаю спичку, чтобы прикурить. Свет от спички высвечивает улыбающиеся лица друзей. На короткое мгновение между ними появляется ещё одно лицо. Это лицо девушки. Она смеётся и говорит: «Придётся поверить». Спичка догорает, лица пропадают, и кто-то начинает меня трясти за плечо. Я просыпаюсь оттого, что меня действительно трясут за плечо. Я продираю глаза и узнаю моего товарища по несчастью — штабного писаря. Он садится на табурет и загадочно, словно Джоконда, улыбается. Даже руки, как на Леонардовой картине сложил.
— Хватит спать, — говорит он, — бери шинель, иди домой.
Он протягивает мне все мои документы на увольнение в запас и Приказ комбрига о моём завтрашнем аресте на семь суток, на память. Я настолько ошалел от такой новости, что даже не выяснил у писаря, как такое случилось. Что это было: позднее раскаяние комбрига, хитрый фокус писаря или какие другие обстоятельства, я так и не узнал.
Ритуал прощания с родной частью, я максимально сократил. Я созвал моих однополчан, с кем хотел проститься. Из нычки я достал заранее приготовленный вещмешок со спиртным и закуской. После трёх обязательных тостов, я сорвался на автовокзал. Моя гражданская жизнь началась с того, что на входе в метро ко мне подошла девушка с отсутствующим взглядом. Она говорила с заметным акцентом. Она сообщила мне, что у неё на родине, в Румынии, расстреляли Чаушеску и его жену. Выглядела девушка потерянной. Но я не проявил никакого участия. Для меня было важнее то, что я скоро буду дома. Ещё я подумал, что стоило мне только покинуть армию, как чёрт-те что начинает твориться в мире.
