«Можно?»
«Конечно. Идем покажу…»
Обе комнаты — его и родителей — когда-то были одной, но потом их разделили тонкой деревянной перегородкой, в которой оставили дверной проем, постоянно завешенный старой бабушкиной портьерой.
Ипатов приподнял пахнущую пылью, выцветшую от времени тяжелую ткань, пропустил Светлану.
По пути щелкнул выключателем. Под тряпичным, еще довоенным абажуром вспыхнула сорокасвечовая лампочка, осветив всю скудость и убожество обстановки. Ипатов готов был провалиться сквозь землю. Он ожидал, даже не сомневался, что Светлана будет неприятно удивлена. Одно дело — его закуток, запущенный, как она могла решить, по причине обычной мужской неряшливости. Другое — комната родителей. От одной мысли, что она вдруг подумает о них с брезгливым недоумением, кровь кинулась ему в голову. Но Светлана только скользнула взглядом по старым портретам, разбросанным по стенам, и уже больше ничего не разглядывала. На ее лице не было ни любопытства, ни удивления, ни брезгливости. Лишь некоторая озабоченность тем, что стало с ее платьем. Словно она уже была здесь не раз и все это видела.
Ипатов не без смущения открыл дверцу шкафа, на обратной стороне которой находилось большое — почти в рост человека — зеркало.
Светлана повертелась перед ним, осмотрела платье со всех сторон. Пригладила рукой едва заметные морщинки на подоле.
«Ничего, сойдет», — сказала она.
И в этот момент ее взгляд упал на мамину шляпку с вуалью, лежавшую на верхней полке шкафа с краю.
«Можно примерить?»
«Примерь!»
Светлана надела шляпку, опустила вуаль с мушками. Мамина шляпка так ей шла, что Ипатов залюбовался.
«Ну как?» — спросила она лукаво.
«Фантастика!» — только и сказал Ипатов.
Она подняла вуаль, открыла лицо.
«А так?» — в ожидании ответа глаза ее посмеивались.
«Еще лучше!»
«Слышал: не родись красивой, а родись счастливой?»
«Ты это к чему?» — насторожился Ипатов.
«Ни к чему, — ответила она, положив шляпку на место. — Ладно. Я пошла!»
«А по-моему, одно другого не исключает!» — горячо заверил он.
«Не знаю», — пожала она плечами.
Он обнял ее.
«Ты придешь завтра?»
«Приду», — ответила Светлана, помедлив.
«Я буду ждать».
«Я приду», — повторила она и вышла в прихожую. Ипатов последовал за ней. Он хотел помочь ей надеть шубку, но тут же на него напал кашель. Минуты две-три он никак не мог справиться с ним.
«Прости», — с трудом проговорил он.
Одеваясь, Светлана смотрела на него жалостливым, участливым взглядом.
Когда он кончил кашлять, она заявила приказным тоном:
«Закрой за мной дверь и сейчас же ложись в постель!»
И, улыбнувшись, добавила:
«Вот видишь, до чего доводит сидение на каменных ступеньках?»
Ипатов еще не добрался до кровати, как вернулась мама. Она отпросилась с работы, потому что на сердце было неспокойно, в голову лезли всякие мысли. Как это уже было не раз, мама стала жертвой своего пылкого, неуемного воображения. Увидев сына определенно идущим на поправку, пребывающим в отличном настроении, она сразу успокоилась.
«Знаешь, — вдруг вспомнила мама, — на нашей лестнице, когда я поднималась, мне навстречу попалась одна очень милая девушка».
У него мгновенно загорелись щеки.
«Это она?» — тут же сообразила мама.
Скрывать от нее правду было бессмысленно. Кивком головы Ипатов подтвердил мамину догадку.
«Я так и подумала, — сказала мама. — Мы еще с ней переглянулись. Она очень внимательно на меня посмотрела. По-моему, она догадалась, что я твоя мама…»
«Возможно, уловила семейное сходство? Я у нее спрошу…»
«Да, жаль», — сказала мама.
«Что жаль?» — поинтересовался он.
«Если бы я чуточку раньше вышла, то, наверно, застала бы ее здесь… Прямо бы и познакомил нас… Или?» — мама заглянула ему в глаза.
«Что ты? — успокоил ее Ипатов. — Все было безумно нравственно. Она примеряла твою шляпку!»
«Уже?» — насмешливо произнесла мама.
Задетый маминым тоном, Ипатов немедленно вступился за Светлану:
«Можешь быть спокойной, никто на твою шляпку не посягает. Она вышла из моды сто лет назад!»
«А ты…» — с обидой начала, но не договорила мама.
«Что я?» — встрепенулся Ипатов.
«Ничего», — отрезала мама.
«Ты что, обиделась?» — забеспокоился он.
Когда мама обижалась, лицо у нее становилось холодным и непроницаемым. Стало оно таким и сейчас.
Ипатов хотел погладить мамину руку, но мама убрала ее.
«Вот те раз!.. Ты же первая начала и еще обижаешься! Кто сказал «Уже?», я, что ли?»
Мама по-прежнему молчала. Она всегда остро реагировала на малейшие посягательства на свое достоинство.
Сердце у Ипатова дрогнуло от жалости.
«Ну?.. Ну?.. Ну?.. — ласково заюлил он. — Хватит дуться?.. Ну… хочешь я попрошу у тебя прощения? Или стану на колени? Вот здесь, прямо на холодный пол?.. Ну что, мир?»
Мама оттаивала медленно. Наконец она перевалила за плюсовую температуру и обратилась к нему с коротким напоминанием:
«Я ничего не имею против твоей девушки. Она мне даже нравится… по первому впечатлению, — добавила она на всякий случай. — Но если я и отец почувствуем с ее стороны хоть какое-нибудь неуважение к себе, то у нас хватит ума и решимости держаться от вас на расстоянии. Вот и все, что я хотела сказать».
«Слушаюсь и повинуюсь!» — лежа козырнул он левой рукой.
«Дурачок», — нежно сказала мама…
Из пакета с яблоками выполз муравей. Можно было только гадать, каким образом он забрел в «Елисеевский» магазин, а оттуда попал в один из пакетов? Одинокий, зимний, возможно даже неленинградский муравей… Он сполз на письменный стол и, перевалив через край, исчез где-то под столешницей. Память сохранила все, что имело отношение к Светлане. Запомнилось и это…
Опять муравьи… По пригретой июньским солнцем асфальтированной дорожке двумя цепочками движутся муравьи. Одни спешат на ту сторону, к заливу, другие — на эту, к лесу. Но те полтора метра открытого, ничем не защищенного пространства каждую минуту уносят десятки муравьиных жизней. Почти никто из прохожих не глядит себе под ноги. И давят, и давят упрямо ползущие существа. Но вот однажды утром все увидели на асфальте воткнутую в трещину палочку с аккуратно привязанной фанеркой, на которой детским почерком было написано: «Астарожна мурави». И люди, благодарные за науку, преподанную им неизвестным малышом, умиленные своей человечностью, уже смотрели, куда ступить, и осторожно, с запасом, перешагивали муравьиные тропы.
А восьмилетняя Машка, довольная своей находчивостью, в это время сидела в хибарке, именуемой дачей, и уплетала за обе щеки пшенную кашу на молоке…
Уже пошел третий день, как Ипатову разрешили ходить. Сперва он передвигался по палате, держась за спинки кроватей, потом принялся обживать коридор и холлы.
Сегодня Ипатов намеревался усложнить маршрут. Спуститься на лестничную площадку этажом ниже и оттуда по телефону-автомату позвонить обоим своим чадам — Машке и Олегу.
Готовясь в путь, он поделился своими опасениями с Алешей:
— Как бы не сосчитать все ступеньки.
— Если успеете, — иронически заметил Алеша и вызвался сопровождать.
— Не беспокойся, Алешенька, все будет в порядке! — сказал Ипатов, отказываясь от предложенной помощи.
— В момент приземления? — весело осведомился тот.
— Нет, полета! — в тон ему ответил Ипатов. — Надо же когда-то, дружище, начинать самостоятельную жизнь?
Сказал и вышел из палаты.
Путь его пролегал мимо главного пульта, соединенного со всеми палатами. За перегородкой сидели дежурная сестра и ее подруга из соседнего отделения — обе молодые, высокомерные, болтливые. Они громко, не стесняясь проходивших больных, судачили о каких-то общих знакомых.
Тон задавала дежурная сестра:
— Танька, ты бы поглядела на нее — страшна, как Хиросима! Чего он в ней нашел? Ну я ей и говорю: смотри, Наташка, широко берешь, не споткнись! А она возьми и выйди из берегов. Говорит мне: ты завидуешь. А чего мне завидовать — захочу, хоть завтра в манекенши пойду. Косой до сих пор звонит, не надумала еще, спрашивает?
