Не поднимая глаз, в которых предательски плескались отчаяние и растерянность, я плотно затягивал бинт, стараясь, чтобы — не дай бог! — не съехала повязка.
Я делал перевязку, хотя понимал, что с таким же успехом мог бы и вовсе ничего не делать. Таня еще жила, дышала, смотрела на меня тоскливым, измученным взглядом, придерживала пальцами, помогая мне, повязку, но смерть уже начала свое страшное дело…
Таня словно прочла мои мысли:
— Видишь, Гриша, как все просто решилось…
— О чем ты? — я сделал вид, что не понял ее.
— Хоть мы с тобой еще те медики, — проговорила она, — но все-таки понимаем, что это хана…
— Для кого-то, может, хана, а для нас — ни хрена! — Я даже не заметил, что опять заговорил в рифму. — Отсюда до госпиталя всего несколько километров. Если не найду машину или — на худой конец — подводу, я тебя на руках донесу!
— Я на днях взвешивалась. Пятьдесят два килограмма. Без сапог и полевой сумки.
— Что ж, приплюсуем еще три килограмма!
Я говорил бодрым, уверенным голосом, а глаза мои — будь они неладны! — выдавали меня с потрохами: я смотрел на Таню взглядом затравленного зверька.
— Но сперва, — продолжал я, — попробую найти машину!.. Слышишь?
Я врал самым безбожным образом. Никогда в лесу еще не было тихо, как сейчас.
— Я побегу ловить, хорошо?
— Хорошо, дружочек…
Я поднял с земли автомат и тут заметил, что Таня украдкой водила правой рукой по траве. В нескольких сантиметрах от этого места поблескивал «вальтер».
Я перехватил пистолет и сунул его в карман.
— Ну и зря! — криво усмехнулась Таня.
— А вот я не убежден! — воскликнул я. — Будешь стреляться потом… после того, как не поладишь со своим расчудесным хирургом… как теперь со мной…
— Он ничего не должен знать…
— То есть как ничего?
— Кроме этого, конечно, — чуть заметным кивком головы уточнила Таня. — Остальное уже не имеет значения…
Вот так ты и вернулась ко мне, моя родная, моя единственная…
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Поначалу я собирался подробнейшим образом рассказать, как метался по лесным дорогам в поисках машины или подводы и как, не найдя их, сделал волокушу из прогнившего немецкого брезента, найденного мною в лесу. Затем я перенес Таню на этот самый брезент, подложив под нее охапку мохнатых и пышных еловых веток. Осторожно, чтобы ненароком не зашибить, я выбирал ровные места и шел, шел, шел, время от времени устраивая короткие — на одну-две минуты — привалы. Таня давно потеряла сознание, и, когда я наконец вышел на проселок и увидел первую машину — «Студебекер» из СПАМа, ей осталось жить всего полчаса, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы довезти ее до госпиталя. Когда прибежали санитары с носилками, Таня уже была мертва.
Я никого не хотел видеть, ни с кем не хотел встречаться и прямо из госпиталя пешком поплелся домой. Но с дороги — я еще не дошел до околицы — меня вернули армейские смершевцы. Они доставили меня в отдел, где заставили подробно описать все, как было. Потом усадили в грузовик и в сопровождении вооруженных бойцов отправили на место схватки. Там смершевцы осмотрели каждый кустик, каждый след. И, опять-таки не отпуская меня, погрузили убитых бандеровцев на машину и вернулись в село. И снова я был вынужден писать о том, как мы брели по лесу, как навстречу нам вышли двое вооруженных военных и как мы, заподозрив в них бандитов, первыми открыли по ним огонь. Я должен был записать также все, о чем я с ними перекрикивался и в какой последовательности.
Из штаба армии я выбрался только к вечеру. Меня до нашего села подвез на бронетранспортере зампотех соседней бригады, который когда-то лежал со мной в госпитале. И впрямь земля слухами полнится. Он, оказалось, уже слышал, что девушка-санинструктор застрелила двух матерых бандитов. И теперь всю дорогу требовал от меня новых и новых подробностей.
Только я сошел с машины, как меня вызвал комбат. Еще утром предупредив дежурного по части, что отлучусь на часок, я отсутствовал в батальоне целый день. Я смотрел на комбата отрешенным взглядом и ни слова не произнес в свое оправдание. Мне было безразлично, что со мной будет. Трудно сказать, чем бы все кончилось, если бы не капитан Бахарев, узнавший от нашего смершевца о гибели Тани. Но налицо был факт серьезного нарушения воинской дисциплины, и мне вкатили пятнадцать суток домашнего ареста. И предупредили, что в случае повторения я загремлю в штрафной батальон.
Не знаю, что со мной было бы, если бы на следующую ночь нас не подняли по боевой тревоге и не перебросили на другой участок фронта. Это было перед началом Львовско-Сандомирской операции. Вот тогда-то на марше я и обнаружил в своем вещмешке забавную фарфоровую куколку — подарок Ганны. С тех пор прошла почти вся жизнь. Эта безделушка по-прежнему стоит у меня на столе, и, глядя на нее, я вспоминаю о том далеком времени, когда в первый раз любил и был любимым…
В ЭТОТ ГОРЬКИЙ МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ
«Дорогая мамочка!
Получила твое письмо и расстроилась. Ты напрасно считаешь, что мы еще дети. Теперь редко кто женится поздно. Так что с этим вопросом давай покончим и не будем к нему возвращаться. Ты же сама говорила: что ни делается, все к лучшему. Вчера мы отметили нашу первую круглую дату — ведь прошло уже полмесяца, как мы поженились. Купили бутылку шампанского и выдули ее вдвоем. Пили за твое здоровье, за здоровье Аркашкиных родителей, за наше будущее. Я уверена, что он тебе понравится. И зря ты говоришь, что на карточке он какой-то странный. Не такие уж у него и узкие плечи. Это виноват фотограф, снимавший его при плохом освещении. И вообще, основное в мужчине не внешность, а ум и доброта. Мамочка, а знала бы ты, как он пишет, не оторвешься, хотя в газете работает недавно, всего два месяца. Не зря, видно, пять лет учился в университете. Да и наследственность сказывается. Отец его известный в Туле журналист, заведует в газете отделом советского строительства. Представляешь, какой умный? А главное, мы любим друг друга и сами удивляемся этому: еще две недели назад были совсем как чужие, каждый сам по себе, и в несколько дней все переменилось. На этом кончаю, потому что тороплюсь: завтра утром уезжаем в командировку, еще надо что-то простирнуть, погладить. Эта поездка важная для нас. У меня тоже есть свои планы, о них напишу как-нибудь потом, ничего страшного, может, тоже стану писателем. Ха-ха!
Твоя глупая и непутевая дочь Марина.
И не пиши больше до востребования. Он все равно моих писем не читает, не то воспитание!
Ой, чуть не забыла: я взяла Аркашкину фамилию. Теперь я Бальян Марина Ивановна… Смешно? Ничего, привыкнешь!»
Ей было двадцать, ему двадцать три. Она окончила педучилище и преподавала в младших классах. Он же недавно приехал по распределению. Они познакомились в пельменной, что наискосок от редакции. Если бы он забежал в столовую напротив, они бы так и не встретились. Вряд ли знакомство состоялось, если бы они также не сели за один столик. И уж, конечно, ничего не было бы, если бы они одновременно не заказали пельмени, которые разваливались на вилке и шлепались в тарелку. Это почему-то смешило обоих, и смех незаметно сблизил их. Через неделю они поженились.
В этом городе у них, естественно, еще своего жилья не было, и они сняли комнатку на окраине. Теперь они спали на чужой кровати с допотопными металлическими шишечками и укрывались чужим одеялом. Со стены на них лукаво и добродушно поглядывали чужие Хемингуэй и Есенин.
Когда до начала учебного года осталось двадцать шесть дней, оказалось, что она не хочет возвращаться в школу. И привела причину: у нее нет педагогического дара, даже ученики не слушаются, считают девчонкой. Так как он еще соглашался со всем, что она говорила, то и на этот раз у него не нашлось возражений. И тут его озарило: а что, если ей бросить школу и также заняться журналистикой?
