По причине коммунизма, пускай и военного, жалованья в наркомате уже год как не платили, спасибо за столовку и паек. Именно к обеду подтягивалось в кабинеты большинство сотрудников. Главным тружеником наркомата был нарком, никогда, казалось, не спавший, знавший всё на свете, посещавший в день десятки разных мест и свободно говоривший на несметном количестве языков. Что же до массы прочих служащих… Одной из задач наркомата его шеф полагал спасение от голода и принудительных работ не разбежавшейся еще интеллигенции – со всеми вытекающими отсюда последствиями, как положительными, так и не очень. Бася была положительным последствием, Басины коллеги по 2-му отделению – не очень.

Но с сегодняшнего дня всё для нее было в прошлом. И наркомат, и коллеги – Алексей Пафнутьевич, Зиночка Голицына, Ларионов, Иудушка Богоявленский. Schluss, meine Damen und Herren! Auf mich wartet die Heimat!4 Завтра Бася отправится в комитет помощи польским беженцам и заявит о желании поскорее вернуться на родину. Сейчас с Пилсудским почти не воюют, чем она и сумеет воспользоваться. Больше поезд без нее не уйдет. Она немало потрудилась для России, для Польши и заслужила право на отдых. Дома, в семье, в Варшаве.

Давно не доводилось ей шагать на службу в столь приподнятом настроении, как в тот предвесенний день. Давно так не радовал ее трескучий гомон птиц, высыпавших погреться под скудным февральским солнцем. Больше она не ошибется, никогда. Юрочка обошелся слишком дорого, но больше – никогда. Боже, через неделю, много через месяц она обнимет маму, папу, Маню, пройдется по Новому Свету, выпьет кофе на Краковском Предместье, вступит на Третий мост и будет смотреть на Вислу – так и не потекшую вспять. Вопреки известному поэту.

Поляки, я не вижу смысла

В безумной доблести стрелков.

Иль ворон заклюет орлов?

Иль потечет обратно Висла?

Жаль, нельзя извиниться перед Осей Мандельштамом. В конце восемнадцатого Бася столкнулась с ним в наркомате на лестнице. И сказала со злостью, для самой себя неожиданной: «Осип Эмильевич! Позвольте спросить. Вы по-прежнему не видите смысла?» «О чем вы?» – растерялся акмеист, маленький, растрепанный, похожий на высокомерного цыпленка. «Все о том же, товарищ Мандельштам. Позвольте представиться, Барбара Котвицкая, из Варшавы». Поэт не без труда сообразил, что речь идет о давнем его стихотворении. Пожал плечами. «Я действительно так думал тогда. Теперь понимаю, что ошибался. От всей души поздравляю с обретением независимости. К слову, я тоже родился в Варшаве. Вы позволите пригласить вас в…» Бася не дослушала, что-то пробормотала и убежала плакать. Месяцем раньше пришло известие о Франеке. Но в чем был виноват растрепанный поэт – вечно ищущий чего-то глазами на потолке, но зато товарищ самого Гумилева?

Потом Басе очень хотелось попросить прощения, но в коридорах наркомата поэт ей более не попадался. Когда же Бася попыталась отыскать его сама, ей сообщили, что «Ося» уехал подкормиться в только что освобожденный от Петлюры Киев. Что с ним теперь, бедолагой, после жутких добровольческих погромов? (И все же какое имел он право высокомерно поучать поляков? Выискался патриот архирусский. «Так вы и впрямь антисемитка, барышня? – изумился внутренний голос. – Товарищ Кудрявцев прав?» Нет, не прав. Но права Осип Мандельштам не имел!)

«Перед кем я еще тут виновата?» – подумала Бася, входя в просторный вестибюль. Гольденбаха вроде бы не трогала, Луначарского тоже. Ну разве однажды – когда ей предложили высказать соображения о возможности использовать польскую орфографию при замене русской графики на латинскую. Тогда она выпалила с ходу: «Что за бред?» – не имея понятия, что русская латиница это идефикс Анатолия Васильевича. Но если наркому и рассказали о Басином невежливом отказе, он посмеялся, и всё. Коханчик? Да пошел он к черту. Все идите к черту, не до вас. Новая жизнь, товарищи, comprenez-vous, citoyens?5

Бася стремительно шла по коридору и весело думала, как заведет себе в Варшаве настоящего мужчину. Будет предаваться утехам. Утром после сна и вечером после театра. Понравится, так еще и замуж выйдет.

Какого угодно, лишь бы не такого, как Юрочка. Не Блока и не извращенца. «Блок-то тут при чем?» – удивился голос. Потому что не поэта, зло ответила ему Барбара. И не художника. И не ученого – горбатого, слепого, с насморком от книжной пыли. Сильного, смелого, честного, умного, красивого. Спортсмена и интеллектуала.

«И чтобы на рояле играл, как Падеревский», – хмыкнул голос. Не обязательно, сказано – любого. Не лысого, не кудрявого, не блондина. Можно подцепить офицера. Офицеры дело знают. Лишь бы против наших в Белоруссии не воевал. «В Варшаве есть такие офицеры?» Поищем. Там теперь даже американские авиаторы есть. И французские миссионеры из военной миссии.

И главное – не рохлю, как Ерошенко. Ромео с Вильчьей, мямля, фендрик. Барбара Карловна, вы позволите, я хотел бы вам сказать, вы не могли бы…

«Выбери инструктора бойскаутов» – посоветовал голос. Вот именно, warum denn nicht?

Тут она поняла, что сейчас разревется, и вбежала в кстати подвернувшуюся уборную.

* * *

– Вы уже слышали, товарищи? В Уфе башкиры у интеллигенции яйца вырезают.

Это было первое, что услышала Бася, войдя в свое второе отделение. Хриплый басок Алексея Пафнутьевича доносился из-за перегородки, где сотрудники обычно пили кипяток.

– Алексей Пафнутьевич, что за выражения, вы не в красной гвардии! – ответил фальцетик Зиночки, бывшей институтки.

– Вот-с, – гнул свое Алексей Пафнутьевич. – В Уфе-с. Куда теперь податься образованному человеку?

Прозвучал рассудительный баритон, принадлежавший товарищу Ларионову.

– Странно. Откуда у русской интеллигенции яйца? Верно, у коммунистов режут.

– Ох, скорее бы всем отрезали, – выразил надежду фальцет.

Бася чуть громче обычного прикрыла за собою дверь.

– Тс, товарищи! Гордая полячка, – четким шепотом сообщил Алексей Пафнутьевич.

Бася зашла за перегородку. Зиночка с улыбкой до ушей привстала с места.

– Джэнь добрый, пани Котвицка!

– Здравствуйте, товарищ Голицына. Вы, я вижу, взялись за польский? Приготовляетесь к эмиграции?

Зинаида обиженно сморщила кукольный носик.

Бася тихо ненавидела институтку. Понимала умом: перед ней обиженное господом создание, но всё равно. Сначала просто презирала. Ничем презрения не выказывая и коря себя за курсистское высокомерие к несчастным институтским фифам. Но едва лишь ощутила Зиночкину ненависть к себе, радостно возненавидела Зиночку в ответ. (Она тоже была человеком, Барбара Котвицкая, и ничто человеческое чуждо ей не было. Просто внутренней дисциплины было больше, собранности, ума, воспитания.)

– Невероятно, – изобразил удивление Ларионов, видный брюнет лет сорока, любимец машинисток наркомата. – Барбара Карловна приходит после нас. Мы уже обеспокоились, не простудились ли вы часом.

Алексей Пафнутьевич, румяный здоровячок и, скорее, блондин, охотно поддержал коллегу.

– Испанский грипп не шутка-с. А еще поговаривают о тифе-с.

– И дизентерии, – вставила Зиночка, – а также…

– Я с совещания, – оборвала ее Барбара, усаживаясь за национализированное бюро. – Анатолий Васильевич спрашивал, кого из нашего отдела можно командировать в Уфу. Я обещала подыскать желающих.

Коллеги дружно уткнулись в бумаги. Минуты две спустя Алексей Пафнутьевич осторожно поднял голову.

– Вас спрашивал Коханчик, Барбара Карловна.

Бася сухо кивнула и вышла. Через перегородку услышала инфантильный писк позавчерашней благородной девицы.

– Грымза польская.

Закрыла за собою дверь – и уже не слышала, как фальцету возразил баритон.

– Я бы не сказал. Фигурка – на зависть прочим. Да и мордашка. Губки, шнобелек.

– Не надейтесь, Ларионов.