– Это ты, чертов кот?

– Мау.

– И что тебе надо, скотина?

Нисколько не обидевшись, животное прошествовало по полу от конца кровати к изголовью. Приподнялось на задних лапах и поставило морду аккурат возле Маниного плеча. Чуть раскосые рысьи глаза излучали благоволение.

– Хочешь поговорить? – зевнула Котвицкая junior. – Скучно? И это повод меня будить?

– Мау.

– Ты негодяй. – Кот не смутился, вытянул лапу, словно хотел погладить Мане руку. – Который час уже? Ого. И о чем мы будем говорить сегодня? Обо мне мы беседовали вчера, о Пилсудском и Дмовском в воскресенье, о Фоше и Черчилле третьего дня. О большевиках не стоит, зачем тебя пугать. Не боишься? Тогда давай о Баське. Гут?

Зверь шевельнул мохнатой головою. Будто бы кивнул. Маня не удивилась. Еще на Мокотовской было замечено, что Свидригайлов различает интонации и считает необходимым реагировать на вопросительную.

– Только не лезь на кровать, мама этого не терпит. Так что у нас Бася? Помнишь ее?

Словно бы задумавшись, кот прищурил левый глаз. Что он мог помнить, почти шесть лет спустя? Но когда Котвицкие вернулись, он их, им показалось, признал. Папа объяснил данный факт прозаически: «Видит доброе отношение и отвечает взаимностью». Мама предпочла, однако, верить в фантастическую память зверя.

– Ждешь хозяюшку? – Глаз приоткрылся. Мррр. – Все мы ждем ее, кошатина. Только вот не дождемся никак. В Москве наша Баха, столице Интернационалки. Знаешь, что такое Интернационалка? Хорошо тебе, звереныш. Ни китайцев ты не видел, ни латышей, ни мадьяр, ни… – Правильное воспитание не позволило Мане сказать, каких еще русских ужасов не видел варшавский кот. – Только немцев раз проконвоировал. А Баська живет среди них, как заложница. Но ты не думай, добрый кот, не всё так плохо. Она на службе. И живет, говорят, не одна, а с министром. По-большевицки – наркомом. То ли с этим вот, с бородкой, – Маня вынула из тумбочки и предъявила коту афишку с фотопортретами народных комиссаров, – то ли с этим, усатым, в военном кителе. Тебе какой больше нравится? – Кот, прищурившись, что-то промурчал. – Никакой? Мне тоже. А какой не нравится меньше? С козлиной бородкой, он в Совдепии главный интеллектуалист, просвещением заведует. Староват? И я так думаю. А усатый, он у них… Фигаро здесь, Фигаро там, но числится по делам национальностей. Что такое по делам национальностей? Черт его знает. Зато молодой, экзотичный. Ты не смотри, котяра, что фамилия москальская. У большевиков псевдонимы, они ведь тоже из подполья повылазили, как наши пэпээсовцы и пэовисты40. На деле он какой-нибудь Сталинян или Сталинидзе. Глянь, какой веселый, глазки щурит, щерится. Только он да Ленин улыбаются, другие все серьезные как крабы. Красавчик… горный орел… сволочь.

Кот, могло показаться, снова кивнул. Мрукнув, положил на лапы голову и распушил усы – поимпозантнее, чем у польских и большевистских подпольщиков. Вытянул шею, чтобы Маня смогла почесать у него за макушкой.

– Представляешь, котька, Анджей Высоцкий был к Баське неравнодушен. Но отошел, как говорится, в сторону. Ради Кости Ерошенко, надежды русской филологии. И теперь вот Сталинян. Павлик в Ростове на кладбище, у Костика бедного и могилки нету, а у горца кабинет в Кремле и министерство. Ахмет, киргизский хан, дел польских департамент. Но Баська от горца убежит, ты не думай. Да и чепуха всё это, зачем ей старики и горцы. И не смотри так на меня, плакать не буду, отплакала. Давай шуруй, встаю.

Марыся положила афишку на тумбочку, рядом с купленной недавно книжкой «Большевики и большевизм в России». Потянулась, отбросила одеяло. Прогнала кота за дверь и занялась гимнастикой.

* * *

На вернувшегося в Варшаву экстраординарного профессора в университете посмотрели с недоумением. Не потому, что профессор покинул Россию – оттуда бежали и русские, кишмя кишевшие в те годы в бывших вислинских губерниях. И не потому, что вернулся на родину – кому он нужен в Берлине, Париже или Вене? Новой университетской администрации не вполне было ясно, что именно ростовскому беженцу, бывшему русскому профессору понадобилось в польском Варшавском университете.

«Вы, должно быть, рассчитываете на благодарность за вывезенные в Россию материальные ценности?» – любезно, с характерным львовским выговором осведомились в деканате философского факультета. (Структура университета поменялась радикально, истфила более не было.) Пан Кароль не ответил и вышел, не попрощавшись. Получилось не очень вежливо, но он и зашел туда для очистки совести, так сказать для отчета – и уж точно не ради того, чтобы сносить изысканное хамство сползшихся в Варшаву габсбургских верноподданных. На кафедру классической филологии он заходить не собирался: ею заведовал один из множества австрийских пришлецов, ко всему – состоявший до войны в краковских стрелковых организациях. Дома тема стрелков было табу, встречаться с ними, негодяями, говорить – такое представлялось невозможным. Как потом расскажешь Госе?

Этим приключения пана Кароля в хмурое октябрьское утро девятнадцатого года (Деникин еще наступал на Москву) не ограничились. Выйдя на Краковское Предместье, он столкнулся с прежним коллегой, доцентом бывшего истфила. Тот до войны исследовал опаснейший предмет, историю Польши восемнадцатого столетия, и славился умением ходить по склизким камешкам без наималейших ушибов – навык, недоступный пану Каролю, ушибавшемуся даже на почве классической филологии и не представлявшему, что могло быть иначе. Ценное для патриота искусство помогло доценту в пятнадцатом. В конце июня, перед самой эвакуацией, он в меру демонстративно подал в отставку – и в октябре преподавал уже в новом, свободном и польском университете, возрожденном генерал-губернатором освобожденной Варшавы генерал-полковником Гансом Гартвигом фон Безелером. (Искренним другом польского народа, государственности и культуры, как справедливо отметил доцент в пространной статье и в адресе, подписанном вкупе с иными Kulturaktivisten.)

«Господин Котвицкий! – закудахтал он теперь, неестественно громко, по-русски, смущая прохожих обилием словоерсов. – Не верю глазам-с. Загостились у москаля, загостились. Тем не менее искренне рад-с. Намерены восстановиться? Нет-с? Оно и верно-с. Ваш университет остался в Ростове-с, у генерала Деникина-с, на Юге России-с. А что же дочка ваша старшая? Говорят, в Москве-с, на службе-с, только вот беда, запамятовал какой. Не в ЧК ли часом подвизается?»

Пану Каролю захотелось влепить историку Польши пощечину – по довольной жизнью, сияющей патриотизмом физиономии. Не влепил. Краковское Предместье-с, неловко-с. Храм науки рядом. Ставший чужим, но родной. Да и ему не двадцать лет, хоть бывший уже, а профессор. Спокойный и уравновешенный, natura et positione41.

Прощаться с негодяем не стал. Презрительно ухмыльнулся – отныне презрение стало оружием, – по-военному развернулся и, твердо ступая, направился в сторону Замковой площади. Сжимая пальцы в кармане пальто и беззвучно урча под нос, для успокоения нервов, мелодию старого вальса. Твари, подлые твари. Убийцы.

В минуту irae профессору было трудно судить sine studio. В скором времени он убедился – порядочные люди в университете не перевелись. Их было больше, чем непорядочных, но они, как то бывает, менее бросались в глаза. Через знакомых ему предложили место в недавно открывшейся мужской гимназии, преподавателем древней истории и словесности. На другом конце миллионного города, всего лишь с одной пересадкой в трамвае. «Кароль, только не поцапайся с директором», – просила пани Малгожата, провожая мужа на встречу с администрацией. Опасения были напрасны. «Чем вы занимались до пятнадцатого года?» – этого у профессора не спросили, что же касается квалификации, то о ней знал всякий варшавянин, небезразличный к наукам о древности. «Наши мальчики еще не представляют, до чего им повезло», – заявил взволнованно директор.