О характере Сыок Мэй, думал учитель Чи А, свидетельствует и то, что она не жалуется, когда после уроков ее оставляют помогать более слабым ученикам. Она выполняет свои обязанности с неугасающим рвением. Учитель Чи А полагал, что когда-нибудь она совершит не один великий поступок.

И этот А Боонь Ли, от которого она, похоже, в восторге, ну что ж, возможно, из него тоже что-нибудь выйдет. Сперва учитель Чи А не возлагал на мальчика особых надежд – писал тот скверно, а держался чересчур застенчиво. Когда его вызывали отвечать, А Боонь так мямлил и запинался, что даже самые терпеливые из учителей не выдерживали. Учитель Чи А ожидал, что через несколько месяцев мальчик просто тихо исчезнет из класса и займет свое место в рыбацкой лодке, как уже неоднократно случалось с его учениками, когда те вдруг осознавали, какого усердия требует образование.

Однако А Боонь выдержал. Он выправился, слушал теперь внимательно и время от времени задавал вопросы. В чистописании он тоже делал успехи. А Боонь даже интересовался брошюрками, которые учитель Чи А давал почитать Сыок Мэй, и после уроков спрашивал значение определенных слов. Однажды учитель Чи А слышал, как эти двое на перемене обсуждают училище.

Огонь, горящий в Сыок Мэй, разжег в этом молчаливом мальчике тлеющие искры – амбиции или томление. Учитель Чи А сперва думал, что А Боонь будет тянуть Сыок Мэй вниз. Но, наблюдая за ними на переменах, он видел, как девочка расцветает, как она, когда-то испуганная и зажатая – что немудрено для ребенка, потерявшего семью, – сияет мягким обаянием. Их дружба уравновешивала ее, дарила утешение, которого учитель Чи А, стараясь играть роль наставника, дать ей не мог.

Постепенно он решил убедить их вместе поступить в училище. Там их ждет совсем иной мир, и вполне возможно, что обязательства, которые он накладывает, окажутся для такой незаурядной ученицы, как Сыок Мэй, чрезмерными. А Боонь не даст ей сбиться с пути. В глазах мальчика учитель Чи А заметил характерный блеск и подумал, что, возможно, и А Боонь чего-нибудь достигнет. И учитель постепенно проникся доверием и к Бооню. Вместе, думал он, эти двое вполне способны на великие дела.

Итак, приближался 1942 год, год Змеи готовился уступить место году Лошади. Что же до неведомого прежде благосостояния, дарованного жителям кампонга, до радостных приготовлений к Новому году и до радужных дней, наступивших, когда развеялись тяжелые тучи, тут никто не обвинил бы местных жителей, измученных жизненными тяготами и оттого циничных, в том, что они наконец поверили в перемены к лучшему. Никто из них не сказал бы этого, чтобы не спугнуть удачу, и тем не менее удача давала о себе знать: благодаря рыбе тела людей раздобрели, отремонтированные дома выглядели внушительно. Даже заросли словно слегка отступили, а зажатая меж деревьями дорога из кампонга, казалось, стала шире, светлее, расцвеченная пятнами солнечных лучей.

Лишь когда погасили последний газовый светильник, когда уснул наконец последний неугомонный ребенок, лишь тогда над кампонгом появились самолеты. Если бы кто-нибудь из местных не спал, они бы услышали отдаленный гул семнадцати морских бомбардировщиков, кружащих в предрассветный час над островом. В кампонге не имелось ни фонарей, ни автотранспорта, поэтому он не представлял собой стратегической цели. Бомбардировщики направлялись в город и в порт, что был километрах в восьми оттуда, где спали А Боонь и его родные. Бомбы упали на остров достаточно далеко от их дома, и никто не проснулся – ни когда в огне обрушились несколько строений, ни пятнадцать минут спустя, когда все же сработали сирены воздушной тревоги.

Очевидность войны настигнет их лишь через несколько часов, когда они проснутся. В то утро семья Ли проснулась с приятным послевкусием минувших дней и предвкушением дня грядущего. Ма думала дошить новую ночную сорочку для Хиа, которую тот надел бы в новогоднюю ночь, ложась спать. Настоящая роскошь. Па хотел отшлифовать песком и отполировать лодку, Хиа готовился помогать ему. А Боонь – тот собирался в школу, где увидит Сыок Мэй. После уроков они хотели сбегать к устью реки, где, по словам друзей Хиа, появился дюгонь.

Домочадцы еще умывались и одевались, когда в дверь забарабанили. Этот звук словно отдавался в груди. Все замерли и повернулись к двери. Открывать никто не спешил. А затем из-за двери закричали:

– Японцы! Японцы! Японцы!

Разумеется, в кампонге знали о войне, но смотрели на нее издалека и видели в черно-белом цвете. Она велась в далеких холодных странах, на родине ан мо. Они, ан мо, говорили о ней все чаще и чаще, расписывая в английских газетах свои победы и поражения, которые потерпел враг. Кто такой этот враг, в кампонге не знали, да и английских газет тоже не читали. Зато на рынке они постоянно обсуждали новости, и в лавочке тоже – Суи Хон там часто слушал радио. Познания в английском у лавочника были скудные, но достаточные, чтобы уловить суть новостных сводок, которые теперь выходили все чаще и чаще.

Даже годом ранее, когда японцы, ввязавшись в общую заварушку, прошли по малайским болотам на севере острова и прокатились на танках по городам и весям, рассказы о войне воспринимались по-прежнему – как рассказы. Судачили, что танки танками, однако с одного поля битвы на другое японцы перемещаются на велосипедах, а к такой смешной картинке в кампонге серьезно не относились.

Сейчас же, несмотря на постоянные бомбежки, продолжавшиеся уже два месяца, несмотря на введенный в городе комендантский час, жители кампонга с трудом верили, что на их острове и впрямь идет война. Хотя рев бомбардировщиков в небе и наводил на них страх, бомбы никогда не падали возле кампонга. Разумеется, все знали и о потерях, о том, что одна-единственная ночь способна принести сотню смертей. Они видели фотографии двух величественных военных кораблей, потопленных японскими самолетами. Видели они и лучи прожекторов, обшаривающих ночное небо в поисках любого намека на металл.

Когда появились первые беженцы, не обращать внимания стало сложнее. Семьи с тачками, в которых громоздились мешки с одеждой и утварь, дети – босые, плачущие. Они прибывали в кампонг по главной дороге на автобусе, ходившем все реже, или пешком. Люди лишились домов и теперь искали укрытия подальше от городов. В кампонге относились к ним с пониманием, позволяли набирать воду в колодцах и отдыхать в тени деревьев. В конце концов они всегда уходили дальше.

В кампонге не говорили о войне, разве что пересказывали друг дружке отдельные факты – например, про особенно тяжелую ночную бомбежку.

– Двести пятьдесят, – говорил кто-нибудь.

– Нет-нет, триста! – возражал другой.

Этим разговор и ограничивался. Деревенские погружались в молчание, надеясь защититься от того, что надвигалось на них.

Приготовления к Новому году продолжались, но в меньшем масштабе. Прежний неумеренный восторг был сочтен опрометчивым. Наверное, они обидели какого-нибудь бога или духа предков, вот он и пугает их войной. Все же полностью подготовку к празднику сворачивать не стали – так и беду навлечь недолго, это все равно что к смерти готовиться. Приготовления шли полным ходом, но женщины, подметая кухню, перестали задорно бранить своих детей и хлопотали по дому со спокойной деловитостью. Дети, в свою очередь, отказались от шумных шалостей, не бегали по лужам и не заглядывали в мангровый лес. Ну а отцы семейств снова надели непроницаемые маски фаталистов.

Хотя воды загадочных островов продолжали одаривать рыбаков невиданным уловом, теперь жители кампонга упорно отвергали излишества. Обильные рыбные блюда ушли в прошлое. Все вернулись к обычной тушеной, соленой и сушеной рыбе, пышные трапезы допускались раз в месяц, чтобы принести жертву богам. Ощущение радости казалось приглушенным, люди будто затаили дыхание.

Ближе к Новому году бомбы стали падать все чаще, кучнее. До кампонга дошла весть, что как-то ночью погибла почти тысяча горожан. Жители кампонга удвоили порцию жертвенной курятины и рыбы, несколько раз в день жгли молитвенные палочки, ходили в большой храм, расположенный на севере, возле кампонгов, где разводят свиней, потому что выбираться в город стало небезопасно.