– Что вы имеете в виду?

– Химию. Технические науки, – конкретно прояснил тот.

– В этом случае настоящему делу мне придётся обучаться на месте, – с прохладцей ответил Савинков.

– Значит, готовы всё-таки?

– Давно готов. Я бежал, чтобы продолжить борьбу, а не тянуть до скончания ссылки. Лучше сгореть в деле, чем перегореть в спорах. Ежов прав, монархия изжила себя и теперь догнивает.

– Французскую революцию намерены делать?

– У власти одни слова и благие намерения. Все поступки совершаются людьми снизу.

– Снизу? – Воглев посмотрел с подозрением.

Савинков не обратил внимания и продолжал:

– Народ тёмен, это правда, но мы можем ему помочь. Наш долг – радеть за бесправных. Помогать им на стачках, организовывать, агитировать. Бороться за права забитых и угнетённых, используя полученное образование.

– Образование… – Воглев повесил голову и будто бы над чем-то тяжко раздумывал. – Образование в данном случае чистая фикция.

– Рабочие не имеют защиты закона о труде, а крестьяне голодают, потому что у них нет земли, – заводясь, сказал Савинков. – Народ неграмотен. Я был на Севере, я видел этих людей. Мы делаем что-то в столице и в Москве, но этого мало. Следует вести беседы с рабочими, склонять их к правильному пониманию жизни. Надо распространять литературу, и даже больше того, организовывать массовые забастовки. Протест должен вылиться на улицы. Ему нужно обрести вещественную форму.

– Ага, – Воглев стремительно мрачнел. – Как в девятьсот первом году. Студентов загнали в солдаты, организаторов стачек – в ссылку.

– Пусть так! Но мы должны продолжать. В ссылке я понял, что бесполезно ограничивать монархию конституцией, нужно менять саму систему.

– Как же вы намерены это делать?

– Объединять народ. Прежде всего, в столице и крупных городах. Организовывать рабочее движение. Пролетариата здесь много, он беден и доведён до отчаяния.

– На какие шиши организовывать? – усмехнулся Воглев и крепко затянулся.

– Будем пользоваться тем, что есть, – голос Савинкова звучал отрешённо. – А вы что можете предложить?

– Убивать их, мразей. Всех. По одному. Мразей никогда не бывает много. Если их давить, они обязательно кончатся, – Воглев почти рычал.

– Устранить какого-то министра как символ системы, безусловно, полезно для дела. Лишившись этой персоны, система останется без знамени и может оказаться склонной к позитивным переменам. Но убивать всех?

– Убивать всех! – по-настоящему зарычал Воглев. – Убийство одного чиновника заставит остальных насторожиться. Смерть двоих или троих принудит остальных застыть в страхе. Если исполнителей высокого ранга казнить регулярно, правительство призадумается, что оно ранее делало не так и почему у народа такая реакция.

Савинков слушал его, задумчиво сосал папиросу, потом сказал:

– Индивидуальный террор, по сути, – дьявольское искушение, когда не веришь в силу рабочего класса. Мы много говорили об этом в ссылке. Для мести деспотии он чудо как хорош: они – насилие, мы – бомбу. Но делать революцию динамитом всё равно, что кидать в болото камни. Только – плюх! – и нет его, а взамен – репрессии. Чтобы переломить ситуацию в свою пользу коренными образом, надо организовывать народное восстание и всей массой сносить обветшавшее здание гнилой монархии.

– Это такие общие слова, даже удивляюсь, что вас отправили в ссылку.

– Террор полезен, не спорю, – терпеливо продолжил Савинков. – Но вместе с народным движением, а не вместо него. Для организации народного движения нужно убеждение масс, а не только лишь убийство отдельных лиц. Добрым словом и динамитом можно сделать больше, чем просто динамитом.

– Нелегко оставаться добрым, когда нет денег, – вторя своим мыслям, сказал Воглев.

– Средства, – деликатно заметил Савинков, – можно добыть, если хватит духу на экспроприацию их у финансистов и банков.

Воглев неподвижно смотрел в землю.

– Со мной вы говорите одно, за столом другое, – пробурчал он.

«Как-то не складывается беседа, – засомневался Савинков. – Я перед ним сам как не в себе. Что это, откуда?»

– Там было не совсем уместно. Ежов – паяц. Перед графиней я не хотел предстать совершеннейшим злодеем.

– А передо мной не боитесь?

Сейчас Воглев изрядно подавлял, от него исходила неприкрытая угроза.

– Я уже государственный преступник, – решил напугать его Савинков. – Не боюсь. Что вы предлагаете?

– Дело надо делать.

– Какое дело?

– Узнаете, – Воглев резко встал, бросил под ноги окурок, топнул по нему и, слегка ковыляя, зашагал к дому.

Савинков остался на скамейке, избегая встречи с троглодитом. Смотрел на дом, думал, что придётся бок о бок жить с этим тяжёлым человеком. Как найти с ним общий язык? «В народ не верит, религию отрицает, дичится. Всё не по нём, нигилист какой-то», – опечалился Савинков. Он ощутил себя лишним на этой даче и вообще в Озерках.

Савинков поднял глаза. Дневной зной унялся, но небо и не думало темнеть. «Белые ночи, как в ссылке… Или здесь закончились? В любом случае, светло будет ещё долго, не споткнёшься. Что, если уйти сейчас, по вечерней свежести? Сколько до Песков? Я смогу посетить по очереди всех в пристойное время, если сразу найти ночлег не получится. У кого-нибудь, да приткнусь. Надо двигать, пока не поздно». Поев и выспавшись, молодой социалист ощутил прилив сил и чувствовал себя способным к любым свершениям, включая поход из пригорода в центр и блуждание от порога к порогу.

Деловито подошла Марья. Примерилась, будто гвозди заколачивала:

– Барин, идём в дом. Я комнату наверху прибрала.

Странствия по ночному Санкт-Петербургу отменялись.

Савинков смахнул со щеки комара, поднялся со скамейки, одёрнул пиджак.

– Где Антон Аркадьевич?

– Внизу, – Марья не сочла нужным развивать мысль, найдя интерес гостя удовлетворённым в полной мере.

Новое жильё размещалось под самой крышей. Просторная комната в мансарде имела все признаки упадка. Козетка и мягкое полукресло с полосатой обивкой принадлежали к одному гарнитуру. Жёлтого дерева диван-монстр с огромною выгнутою деревянною спинкой, прикрытый красным бархатным покрывалом с бахромой, относился к совершенно иному. Непонятно было, как его затащили сюда. Туалет с мутным зеркальцем в простенке между одёжным шкапчиком и жёстким немецким стулом были словно доставлены из передней невзрачного доходного дома. Имелся даже седой старины письменный стол, перекошенный, с кругами от стаканов и прожжённой на правом углу столешницей, в которую въелась затёртая чернильная лужа. «Кабы не времён Павла Петровича обстановка», – поразился впечатлительный революционер.

На столе стоял ещё очень даже приличный графин с отбитым по краю горлышком. Полосатые зелёненькие обои, пожухлые и выгоревшие. Кружевные занавесочки, обветшалые и припудренные пылью, как щёки графини Морозовой-Высоцкой.

Когда-то это была комната-бонбоньерка. Потом в неё стащили всё ненужное и обустроили для невзыскательного жильца, чтобы разместить его по острой потребности в пристанище.

«Селят, как студента, под крышу», – Савинков огляделся, стараясь угадать, что вызывает у него настороженность.

В комнате не было образов!

Не имелось даже намёка на то, что когда-то в углу размещался иконостас и висела лампадка. Обои были нетронуты. Божье присутствие в доме Морозовой-Высоцкой отродясь не жаловали.

– Вроде припрятала все штольцевы останки, – сообщила Марья. – Если найдёте чего, кидайте в угол, потом уберу.

– Кого? – встрепенулся Савинков. – Кто здесь жил?

– Штольц.

– Кто такой Штольц? – из неразговорчивой прислуги каждое слово приходилось тянуть клещами.

– Андрей Иванович Штольц, покойный. Тоже изобретатель, как Антон Аркадьевич.

– Отчего он умер?

– От чахотки, – Марья угрюмо развернулась и вышла. – На той неделе.

– Он тут жил?

– Жил, – бросила она, не оглядываясь. – Теперь вы.