– Прихоти-ите в четверг, – работник слегка растягивал слова, но говорил весьма убедительно. – Сегодня не приёмный день.

Буроватые прокуренные усы, льняные коротко стриженые волосы, скупые движения – чухонец был аккуратен до невыразительности. Взирал на визитёра с полнейшим безразличием, и не понять было, о чём он в этот момент думает. Для русского человека повадки туземца выглядели в некотором роде оскорбительно и отчасти пугающе.

– Сегодня пятница, в четверг может оказаться поздно, – совершенно искренне сказал Савинков, который в любой момент мог быть задержан полицией. – Я вынужден побеспокоить графиню по неотложной надобности…

– А мы никута не торопимся.

– Извольте доложить!

Однако финн невозмутимо выпроводил возражающего гостя и, запирая калитку, напутствовал фразой:

– Прихотите ещё. В четверг.

«Сволочь, дрянь, чушь парголовская! Как он мог!» – кипел Савинков, собирая штиблетами пыль по дороге. Он брёл между дачными заборами, саквояж поддавал по коленке. Извозчика поймать было немыслимо, разве что выйти на Парголовскую дорогу и подсесть на телегу, договорившись за пятак.

Получив от ворот поворот в главном месте своей надежды, Савинков лихорадочно припоминал, к кому ещё можно обратиться, кто из товарищей живёт ближе и кто из них надёжен. После суда и ссылки все они представлялись довольно сомнительными. К графине Морозовой-Высоцкой он явился потому лишь, что никогда не имел с нею дела и получил от авторитетных людей самые хорошие о ней отзывы. Но её работник!.. «Бревно! Что он понимает? Из-за такой ничтожной мелочи не погореть бы», – кусал он губы.

Сияло солнышко, шумели сосны. В раскладных железных кроватях с никелированными шарами, на ватных матрасах и перинах пробуждались дачники. Впереди, по Большой Озёрной, весело прогромыхала телега молочника.

«Главное, отыскать угол, – изголодавшийся Савинков быстро обессилел, саквояж оттягивал руки, сколько ни перекладывай. – Дождаться, когда возвратятся со службы, и попроситься на ночлег. К кому идти?»

Топать по Выборгской стороне в бараки ткачей представлялось делом немыслимым. Из Озерков казалось даже проще идти на Пески. Не ближний свет, но оттуда к остальным добираться будет сподручнее. Когда времени хоть отбавляй, можно поспеть куда угодно. «В первой же лавке куплю ломоть рыбника», – утешил себя беглец, и сразу возникла зримая цель и побуждение двигаться дальше.

Навстречу с Большой Озёрной вывернул мелкий живчик в канотье, несуразной летней паре горчичного цвета в тёмно-зелёную клетку и вишнёвых остроносых штиблетах с белыми вставками. Из-под короткой штанины свисала распустившаяся кальсонная завязка. Человечек резво скакал и безмятежно улыбался, радуясь отличной погоде. По его характерной подпрыгивающей походке Савинков сначала догадался, куда тот направляется, а только потом сообразил, кого видит перед собой.

Это был известный читающей публике фельетонист и репортёр Ежов, подписывающийся также как Вульф, Волков и Двое Из Ларца, сотрудник множества санкт-петербургских и московских газет, по крещению православный, по убеждению атеист, по политическим взглядам – либеральных наклонностей социал-демократ. Перебирая товарищей, к которым можно приткнуться, Савинков о нём даже не вспомнил, хотя хорошо знал Ежова по правозащитной деятельности за свободы рабочего класса и нередко встречал на собраниях.

Прохожий цепко глянул и перестал сиять. Он замер, дёрнулся, словно вознамерившись пуститься наутёк, но продолжил путь, повесив голову и скукожившись. Савинков решил, что и Ежов его узнал, только соблюдает конспирацию, однако не хотел упускать подарок судьбы. Если в первом же встречном провидение послало знакомого, значит, доверило в личную собственность, смекнул голодный юрист. Теперь Ежов – законная добыча, надо только изловчиться и поймать.

Нужда придала динамичности. Савинков лучезарно улыбнулся и с восторгом крикнул:

– Вульф!

Прохожий втянул голову в плечи и демонстративно отвернулся.

– Ежов? Что за встреча!

Тот сделал вид, что не заметил. Поравнявшись, он попытался улизнуть, но Савинков крикнул громче и повелительнее:

– Ежов!

Бедняга обратил к нему узкую физию, стараясь не кукситься, изобразил гримаску радости, сбавил ход. Обменялись рукопожатиями.

– Борис, Борис, безумно рад тебя видеть, – грассируя не на французский и явно не на придворный лад, затарахтел репортёр. – Какими судьбами в Санкт-Петербурге? Ведь, если не ошибаюсь… – голос его упал, он так неопределённо махнул куда-то в сторону карельских лесов, что не осталось сомнений, в какие дали направлен вольный жест.

– Совершенно верно, камрад, – на немецкий манер, как между товарищами порой было свойственно, подтвердил Савинков. – Только теперь я здесь, и надо срочно найти угол. Какую-нибудь тихую дачу, где не бывает полиции. Ты ведь туда идёшь, да? К графине?

Упоминание титула ввергло Ежова в смятение и досаду. Однако журналист сделал усилие и сменил вывеску на приветливую.

– Я купаться иду. Вот, решил окунуться, а потом на извозчика и в город, к свинцовым мерзостям жизни. Хочешь, пойдём вместе, потом я тебя с собой возьму до центра?

«Скользкий как налим, – с неудовольствием подумал Савинков. – Ладно, найдутся и на тебя рукавицы. Чёрта с два ты у меня сорвёшься».

– Идём, искупаемся, коли ты аж до Среднего озера добрался ради этого, – саркастически молвил Савинков. – Не хочу лишать тебя такого удовольствия. Я только что оттуда. Меня чухонец прогнал. Сущая скотина, пся крев. Стоит как чурбан, бельмами луп-луп. Не будь таким же, камрад!

На физиономии репортёра отразилась борьба чувств и желаний. Такой быстрой смены выражений от зримого испуга через отрицание и колебание на жадный интерес Савинков ещё ни у кого не видел. Бешеная работа мысли отлилась в решение, после которого мимика раскрасила лицо репортёра во все цвета радости.

– Выставил за ворота? Ха-ха, он это может, – Ежов взял Савинкова под руку, повлёк к дому на холме. – Идём, идём, представлю тебя, если желаешь. Но час ранний, нам придётся обождать. Посидим на кухне, обскажешь свою историю как есть.

«Уже истории ссыльного на чужой кухне готов слушать. Эк ты быстро уговорился, камрад», – с новой для себя холодной рассудочностью подумал Савинков и сам удивился. В «Союзе борьбы» он видел от Ежова много вещей, хороших и разных, но по большей части скорее разных, чем хороших. После ареста он никому не доверялся полностью. Правда, в эту минуту и выбора-то у него не было.

Он бежал из ссылки очертя голову. Прозябание в захолустной Вологде оказалось невыносимым для энергичного и мобильного интеллектуала. Переход на нелегальное положение был поступком отчаянным и переломным. Савинков со щекоткой в груди чувствовал, как стремительно меняется сам, и этим переменам нет конца. Впереди с большой вероятностью маячила тюрьма, которая сведёт преображение к известному результату. Но имелся шанс уйти за границу, и богатая, со связями графиня Морозова-Высоцкая, со времён «Народной воли» сочувствующая революционной борьбе, пусть и не напрямую, чудилась ему самым коротким путём за кордон. К ней надо было попасть во что бы то ни стало. В компании с пронырливым журналистом преодолеть заслон в лице неуступчивого финна казалось легче.

«Мне тебя послал сам Бог», – хлебнувший горя молодой социалист был готов поверить в любые силы, присягнуть на верность кому или чему угодно, лишь бы вырваться из тюрьмы народов. В Варшаву, в Женеву, в Лондон – туда, где не крутит руки полиция. Где не сажают в клетку всего лишь за то, что хотел внести радикальные изменения в сложившийся веками политический строй России, совершенно искренне и ради народного блага, не помня себя и оставив убеждения предков. Где живут прогрессивно мыслящие люди, готовые помочь советом и поддержать деньгами. Где государственные чиновники не смотрят на тебя как на вошь, а благожелательно собеседуют в ресторане и оплачивают счёт.

С гордо поднятой головой Савинков вернулся к дому на холме. Чухонец оказался тут как тут, его было слышно за версту. Перекурив, он занялся колкой дров. Поленья звонко разлетались с одного удара, эхо разносилось над озером.