Герасимов рассказывал о своей жизни Казакевичу простовато-шутейным тоном, с понимающей улыбкой, но за его словами чувствовалась скрытая гордость прожитой молодости. Живо представлялось, сколько ухарской удали и мужицкого упрямства проявил он, когда взялся освоить американскую пушку. Американцы, в знак протеста против задувки домны в зимнюю стужу, не выслали на нее чертежи. Скрипучие детали сопротивлялись с утробным воем. Но Герасимов не отступал.
Однажды ночью Георгия привлек в бараке шум. Он доносился из комнаты рыжебородого мастера с короткой фамилией Усс. Горновые стучали по столу кулаками и кричали: «Не будем работать на адовой машине!» Мастер теребил рыжую бороду и подливал масла в огонь:
— Верно говорите! Целый день будешь ее только обтирать. Разряд понизят и заработка не увидишь. Американцы придумали, пусть они и работают.
Крики подняли Георгия с постели. Он сел к столу и написал заявление в партийную ячейку.
В пухлой папке с грамотами и газетными вырезками Георгий Иванович отыскал пожелтевший номер газеты «Магнитогорский комсомолец» от 16 июня 1933 года и протянул Казакевичу. Там был очерк о нем, о Герасимове, в котором приводилось то заявление:
«Секретарю доменной ячейки нашего гиганта-завода
Заявление
Как я комсомолец и член партии, и как меня послали мои макеевские товарищи работать на магнитогорских домнах, значит, я не хочу плакаться и бояться, и давать деру, как Усс, Умрихин и Гамазков.
Я говорю и заявляю, что хоть и страшно голыми руками брать пушку, а возьму. Вот пустим домну, и возьму, и вызываю не падать духом слабых на укоры товарищей.
С тем и подписываюсь.
Георгий Герасимов».
— А что было дальше? — живо спросил Казакевич, аккуратно складывая газету.
— Дальше? А дальше было вот что! Секретарь доменной ячейки прочитал заявление и сказал: «Хорошо, дадим тебе бригаду. Покажите, что можете одолеть эту дьявольскую машину».
Перед пуском домны Георгию удалось найти на стройке американского инженера, знавшего, как управлять пушкой.
— Почему у пушки два цилиндра? Как ими работать? — задавал ему Герасимов вопросы.
Американец, неторопливо ответил на один вопрос, другой, третий. Потом вытер потный лоб белым платком и сказал: «С вопросами все. Я опаздываю обедать».
— Делать было нечего, — вспоминал Герасимов. — Бригада начала действовать самостоятельно. И пушка заработала.
Рассказы Герасимова, знакомство с заводом, с людьми волновали Эммануила Казакевича. Хотелось, не откладывая, писать новую книгу, ради которой он, собственно, и приехал в Магнитогорск. Но на столе лежала рукопись неоконченной повести о Ленине, будущей «Синей тетради». «Надо, — говорил он Герасимову, — со всем пылом и однолюбием сосредоточить на ней вдохновение».
Долгие беседы с Герасимовым помогали Казакевичу глубже понять ленинскую веру в рабочего человека. Жизнь доменщика, склад его характера, его быт, его отношение к труду, к коллективу подтверждали беспредельную уверенность Ленина в будущем революции. Казакевич как будто слышал ленинский голос: «Я верю, верю в рабочий класс России, в ее народ…»
Работа над повестью продвигалась. Иногда Казакевич по нескольку дней не выходил из дома и только просил Валентину Петровну сходить на почту, отправить письма жене и дочерям. Иногда ему требовалась какая-нибудь книга для справки, и Валентина Петровна охотно отправлялась за ней в библиотеку. А вечерами, когда Герасимов возвращался из цеха, Казакевич, протирая платком очки, говорил:
— Я понимаю, ты устал, Георгий Иванович, но хочется почитать тебе то, что написал сегодня.
Однажды он читал только что законченную главу о том, как Владимир Ильич перед отъездом в Разлив жил в большой семье сестрорецкого рабочего Емельянова. Это была первая русская рабочая семья, в жизнь которой Ленин вошел, вернувшись из-за границы. Он был весь с ними, с людьми, среди которых жил, и был весь не здесь, а с огромным множеством других, не знакомых ему лично людей.
Держа в правой руке лист рукописи, а левой подперев голову, Эммануил Казакевич читал негромко, чтоб не разбудить спавших в соседней комнате Валентину Петровну и Екатерину Семеновну. Перед Герасимовым раскрывался образ Владимира Ильича, большого, сердечного человека и великого стратега революции. Он видел, как Владимир Ильич, мучимый бессонницей, на рассвете слезал с чердака и неслышными шагами пробирался среди опавших на сене детей…
А вот Владимир Ильич ведет горячий спор с Зиновьевым, готовым простить меньшевикам и эсерам травлю большевиков. Спорит яростно, образно, убедительно.
— Они умыли руки, выдав нас контрреволюции, — говорит Ленин. — Они сами скатились в яму контрреволюции. В лучшем случае, они похожи на баранов, которые приведены на бойню, поставлены под топор и жалобно мычат.
Здесь, в шалаше, Ленин пишет брошюру, он набрасывает план захвата власти в ближайшее время, он говорит о государстве новой России…
— Когда мы возьмем власть в свои руки, наша власть будет основываться на марксистской философии, и если мы будем ее держаться не на словах, а на деле, вовлекая в строительство массы, их творчество, их разум, то построим новое общество без серьезных ошибок.
Казакевич взглядывал на Герасимова и, убеждаясь, что написанное волнует, сам испытывал необыкновенный прилив энергии и желание работать до утра. В один из таких рабочих вечеров Георгий Герасимов тихо прошел к комоду и достал барельеф Владимира Ильича Ленина, отлитый из первого магнитогорского чугуна. Это был памятный слиток, хранившийся в семье Герасимовых почти три десятилетия. Но в тот вечер Герасимов с чувством признательности преподнес его Казакевичу.
Иногда они утром вместе уходили на комбинат, и Герасимов во всех деталях знакомил своего гостя с доменным процессом. Но Казакевича больше интересовали люди. В его записной книжке среди многих пометок, характеристик появилась и такая запись о доменщиках:
«Никакая грандиозная плавка, никакой огненный дождь, никакое восхищение высшей целесообразностью этого нагромождения цехов и труб, мудростью производственных процессов и их сложностью не заслонят от меня прекрасные лица горнового Дмитрия Карпеты, чудесной хитроватой улыбки водопроводчика Петра Гомонкова, веселых, любознательных, жизнелюбивых глаз доменщика Георгия Герасимова».
…Сегодня Казакевич с нетерпением ждал Герасимова. Весь день на улице крутила пурга, он никуда не ходил и писал. К вечеру докончил главу о приезде к Ленину в Разлив Серго Орджоникидзе. Может быть, потому так легко удалось найти характерные черты Серго, что здесь, в Магнитогорске, особенно много слышал об этом человеке от Герасимова.
Когда в своей комнате он уловил скрип шагов на крыльце, а потом потянуло холодком с пола, Казакевич набросил на плечи пальто и вышел в маленькую прихожую. Крупное мускулистое лицо Герасимова с заиндевевшими сейчас ресницами, его большие руки, стягивавшие с ног сапоги, в который раз восхищали писателя своей спокойной силой. Он будто на себе испытывал физическое воздействие этих рук и этого лица, умного, мужественного, светящегося человеческим достоинством.
— Днем было тридцать восемь, а сейчас сорок, — сказал Герасимов, выпрямляясь и потирая руки. — Железо не выдерживает, а люди — молодцы. Морозец их только подбадривает.
Георгий Иванович давно уже не стоял у горна, не руководил, как мастер, плавками, он был начальником разливочного участка. Но внешне оставался таким же, как был. Когда он водил Казакевича в цех, то обстоятельно, по-хозяйски рассказывал: «Вот здесь раньше два человека грузили вагоны с чушковым чугуном, передвигали их цепями. Теперь мы поставили маневровые лебедки. Убрали грузчиков с контейнерной площадки. Их заменили краны, оборудованные электромагнитом. А посмотрите, что вдоль путей мои ребята сделали», — и показывал на едва выглядывавшие из-под снега деревца.
