— Закуривай, ребята.
Никто не жаловался на усталость и не говорил, что разгрузка — это не их дело, что они не грузчики. Иван Лапко дружески хлопнул по плечу Денисова:
— Гвардия умирает, но не сдается. — И скороговоркой проговорил:
В цехе становится каждый подвижней,
У домны становится каждый умней.
Неведров усмехнулся про себя: опять поэзия. На этот раз Иван для разрядки от усталости сыпал строки из книжки своего брата — электрика Володи. Книжка называется «Шаги». Шаги времени, шаги жизни. В ней много поэтических воспоминаний о детстве братьев Лапко, оставшихся в войну сиротами. Их воспитали детский дом, ремесленное училище, завод.
…Я знаю сызмальства усталость.
Война металлом грохотала,
Нас, беспризорных, столько стало —
Порой нам каши не хватало,
Нам не хватало отчих глаз.
Иван не ведал, хороши или слабы были стихи, для него важно было то, что сочинил их родной брат и слушали его свои парни, своя бригада, которые, конечно, все поймут. Качнув рукой, он закончил:
…И остается в наших буднях
Желанным счастьем соль труда.
Неведров нащупал в кармане листок с вопросами. Ему захотелось прочитать вслух то, что он написал. Но, взглянув на часы, он подумал, что времени на это уже не осталось. Надо идти снова всем на площадку. Денисов убирал со стола чайники, а Борис сметал осыпавшийся с конфет сахар. Лапко поспешно скрылся за дверью.
«Ничего. Они мне сегодня и так на многое ответили», — сказал себе Юрий Петрович.
Ночная смена
За окном диспетчерской стыла зимняя ночь. Вдали матово мерцали, словно скованные морозом, немигающие звезды электрических лампочек. Иногда на стекла аппаратов ложилась световая дымка: внизу проходил состав с горячим чугуном. Диспетчер Юрий Савенков бросил на рычаг телефонную трубку. Казалось, он сквозь стену видел, как вокруг десятой доменной печи шагает в тревоге мастер Ткаченко. Только три часа назад Ткаченко принял смену, а сделал уже две перешихтовки. И все оттого, что диспетчер не может дать на печь столько руды, сколько требует прожорливая домна. Запоздавший состав с окатышами начали разгружать несколько минут назад. Савенков снова набирает номер:
— Десятая! Чуточку продержитесь. Скоро получите окатыши.
В ответ он слышит сердитое бурчание мастера. Махнув рукой на телефон, мастер идет на площадку. Он уже не молод, грузен, сутул, хотя и старается держаться прямо. Его направили на эту десятую, самую большую, самую трудную, надеясь на его опыт. Но что его опыт, если не хватает руды. Печь задули двенадцатого июля шестьдесят шестого. Сегодня двенадцатое января шестьдесят седьмого. Ровно полгода минуло. Можно сказать, юбилейная ночь. За это время печь успела загореть и закоптиться в жарких схватках за чугун, но она еще ни разу не добрала до своей проектной отметки.
Федор Федотович Ткаченко подходит к фурме, достает из бокового кармана синее стекло и направляет его в маленький глазок. Потом подходит ко второй фурме и снова возвращается к первой. Его зоркий глаз улавливает изменения в оттенках света за фурменным глазком. Ткаченко снимает кепку и большим клетчатым платком вытирает круглую голову. Она стала совсем, как арбуз, гладкая. Восемь часов в сутки ее жарит огонь. Неделю днем, неделю ночью. Так тридцать лет. С пуска самой первой домны. А эта, десятая, не такая, как прежние. Она с двумя летками.
Чтобы рассказать о живой доменной печи, доменщики знают два слова: «Смотри и слушай». Смотри в фурменные глазки величиной с медный пятак и замечай, равномерно ли опускается кокс, не потускнел ли белый цвет пламени. Если уловил шумок на фурмах, значит понизился нагрев. Принимай меры, чтобы печь не захолодала. За долгие годы Ткаченко научился смотреть и слушать. Теперь вся аппаратная будка увешена приборами, автоматами, но глаза и уши мастера первыми улавливают малейшие отклонения от нормы.
Горновой Николай Лазарев, отбросив со лба густой чуб, готовил желоб. Завидев мастера, Лазарев сверкнул белыми зубами, поднял большой палец. Мастер кивнул, поняв его жест. Федор Федотович, не останавливаясь, проходит на пульт управления. Еще с порога он слышит, как газовщик Владимир Насонов хрипло кричит по телефону диспетчеру:
— Ты доведешь нас до беды!
При виде Ткаченко газовщик бросает трубку и поворачивается к мастеру:
— Вагоны только разгружать начали.
Ткаченко молча берет со стола очки и идет к щиту с аппаратами. Он по привычке прикладывает к глазам очки, не надевая их, и смотрит на рельеф давления газа:
— Газ плохо идет, — замечает Ткаченко, чуть повернув загорелое лицо к Насонову.
Газ — главный работник домны. Если не принять срочных мер, он собьется с ритма, как сходит с беговой дорожки спортсмен, потерявший дыхание. Кто-то открыл дверь, Ткаченко вздрогнул и прислушался. Он хотел определить на слух, как гудит печь. Но дверь закрыли, и в комнате наступила тишина.
Ткаченко нахмурился, под смуглой кожей заходили желваки. Насонов стоял рядом и смотрел на него выжидательно.
— Может, придется понизить дутье, — тихо говорит Ткаченко, не отрывая глаз от прибора.
Е. Д. Борзенков.
На пульт заходит старший горновой Евгений Борзенков. Грубая шерстяная куртка с широкими рукавами не упрощает его гордой осанки, а широкие поля войлочной шляпы подчеркивают прямые строгие черты лица.
Он улавливает напряжение и, чуть помедлив, обращается к Насонову:
— Что предсказывают насчет ковшей?
Насонов досадливо машет рукой. Ткаченко достает из кармана часы и говорит Борзенкову:
— До выпуска сорок минут. Ковши будут. Не волнуйся.
В дверях Борзенков сталкивается с Николаем Лазаревым. Тот вырывает из блокнота листок и отдает его Насонову. Насонов, подняв на лоб очки, читает: «Володя! Жду сына! Оставляю номер телефона больницы. Звони, узнавай о состоянии Лазаревой Татьяны». В это время Насонов слышит у щита судорожный кашель Ткаченко. Он рывком поднимается со стула:
— Пошел газ?
Ткаченко повернулся к нему, и по его заблестевшим глазам Насонов понял, что опасность миновала, газ пошел. Ткаченко вышел на площадку и прислушался. Печь гудела с прежним постоянством. Иван Удотов обходил канаву и подправлял неровные края. Лазарев бросил в угол лопату и снова побежал к Насонову:
— Ну, как? Звонил? — спросил он газовщика.
— Звонил, Коля, звонил. Твой сын еще в пути.
Лазарев опустил широкие плечи и медленно пошел к двери.
Горновые во главе с Борзенковым, низко надвинув на лоб войлочные шляпы, буравили двухметровую глиняную толщу и через длинные трубки вдували в печь кислород.
В такую минуту предостерегающее слово «Смотри!» приобретает особую значимость. Вглядись в летку — не слишком ли широки контуры отверстия, не захлестнет ли площадку золотая лавина. Оглядись еще раз кругом — все ли ты предусмотрел к выпуску, не сдвинул ли нечаянно желоб в сторону. А теперь собери волю, энергию, успей отпрянуть от горна, когда из летки вырвется озаряющий все вокруг блеск и над твоей головой поднимется огненный столб.
Горновые делали свое привычное каждодневное дело спокойно и уверенно. Едва они распрямили спины, как в желоб сорвалась лавина горячего металла, сотрясая грохотом площадку. Горячий металл, протачивая желоба, хлынул в ковши. Люди отходили, завороженно смотрели на тяжелые всплески желтой реки, на золотой пчелиный рой искр.
Ткаченко тоже смотрел на крутящиеся искры и думал, что им следовало бы взлетать выше, тогда жидкий чугун будет меньше заволакиваться мутным налетом серы. Раньше, когда работали на своей магнитогорской руде, богатой железом, доменщики, глядя на метельную пляску искр, говорили: «Полтора метра высоты — полтора процента премии». Сейчас при сарбайских окатышах труднее вести тепловой режим, труднее бороться с примесями серы. И все-таки бригада не сдается.
