С Фаррисом становилось спокойнее с каждым днем. Я чувствовала себя под защитой. Он стал более внимательным и осторожным, не делал резких движений, справлялся о моем самочувствии, по вечерам укрывал плечи теплой шкурой, заботился в общем, а этого, как я поняла, мне не хватало уже очень давно. И всё же он не мог скрыть от меня страх, что просачивался сквозь крепкие пальцы, сжимавшие рукоять меча.

– Слушай, а зачем чародею острая сталь? Считаешь, что смерть от нее более гуманна, чем запрещенные заклятия? – колдуна терзали собственные мысли, из которых я и вырвала его своим вопросом. Все не могла забыть Фаррисовскую реакцию на заклятие, наложенное на подлеца-тавернщика.

Он оглянулся на меня. Нахмурился, перебирая пальцами поводья. Вокруг нас парили хлопья снега, тусклый свет факелов из ближайших домов Лунного края нежно целовал запястья. Мир словно затих, стал безмятежным и спокойным. Откровенным. Уголки губ Фарриса дрогнули, и он, стараясь не нарушать это тонкое, хрупкое равновесие, тихо произнес:

– Да. Знаешь, это ведь все равно, что насилие. Когда ты направляешь магию на того, кто не может постоять за себя, выстроить колдовские барьеры и дать равноценный отпор, врываешься в его сознание и приказываешь повиноваться тебе. Это ведь не его решение, следовать за тобой. Для меня это рабство. Гуманнее отнять у человека жизнь. Так он хотя бы отправится на Мост Деарила самим собой. Понимаешь? Остаться тем, кем ты был, а не пустой плотью, навеки лишившейся души. Не забыть свое «я». Не потеряться. Слышала, может, историю про озеро Вечности? Я, кстати, иногда его слышу по ночам, особенно в полнолуние. Из леса доносится. Там ведь тоже человек оставляет свой разум.

– Да, только это по-другому. А я оставила этому тавернщику возможность выжить. Шанс поменять свою и без того короткую жизнь. Может, повредился малость рассудком, но зато, все еще дышит. Без крови, боли и агонии. Без последнего вздоха. Кто знает, может, если желание жить в нем горит – он сможет справиться.

– И все же в тот момент ты лишила его выбора. Завладела им, подчинила. Как фелабелльские захватчики, Эрдали и Иеримот брали в рабство целые деревни, лишая людей свободы, насиловали женщин и убивали детей. Только ты это совершила с чужим разумом. Да, ты нас спасла. Я благодарен тебе за это. Но для меня – это большее злодеяние перед богами, чем убийство в сражении.

Я понимаю его, но все равно не согласна. Может, потому что смерти я боюсь больше проклятий. Поэтому решаю мягко сменить тему разговора, чтобы наш спор не разгорался в столь безмятежном месте. Говорят же, что земля умеет любить. Лунный край любил ярко, много, щедро.

– Ты веришь в богов? В каких? – спрашиваю. Мне-то всегда казалось, что чародеи верят лишь в драконье пламя. Пару лет назад я слышала о культе колдунов, что поклонялись драконам, как богам. После полета одного над Ходром, я чуть не поверила в их божественное существо сама. Слишком они были прекрасными для нашего мира. Для человеческого понимания. А козел этот в замке сидит на костях одного из них. Ведет свои войны, мечтает захватить Либертас, держит людей в страхе и никогда, никогда не открывает свое сердце. Не подпускает к себе тепло и запрещает другим тянуть к нему руки. Червяк.

– Верю. Но не в каких-то определенных, – отвечает Фаррис, в замешательстве потирая замерзший нос. Этот жест чуть ли не умиляет, отчего я чувствую, как легкая улыбка ложится на мои губы, а колдун не замечает меня и продолжает объяснять: – Я не верю, что Боги носят те имена, что мы им даем. И я уж точно не верю в Триедину, в Эира или в других фелабелльских богов. Моя мать верила, таскала меня в детстве по капищам, только лучше я к ним относиться не стал. Религия для меня лишь средство управления людьми. Но боги существуют, и для них, как я думаю, мы большая потеха.

– Пессимистичен ты. Мне нравится фелабелльская вера. И нравится вера в Эира, – честно признаюсь я. – Не то что бы я в них верила, но это, как минимум, интересно.

– Не все события нашего мира происходят просто так, вот что я думаю. А еще считаю, что у Бога нет лица. Пока ты не помешала мне, я прислушивался. Мы уже покидаем Лунный край. Послушай, как он поет. Может, больше ты этого никогда в жизни не услышишь. Это магия зимы, магия места и дары земли. Послушай, а потом утверждай, что вера в богов – глупость. Вот же они – поют для тебя волшебство.

И я вслушалась. Ветер пах горьковатым дымом костров, потрескивал раскаленными углями. Снег под копытами лошадей хрустел сахаром, земля покачивала и убаюкивала. Все струилось, дышало, оживало, несмотря на смертоносные январские холода.

Я отпустила скопившиеся в голове мысли и, наверное, впервые впустила зиму в свою душу. Позволила себе ее почувствовать. Понять и услышать. Лунный край пел мне о Йоле, о яблочном сидре, о Кирке и его хрупкой бабушке, что терпеливо ждала внука из столицы, живого или мертвого, ни на что не надеялась, но в итоге обрела свободу. Отправилась в путешествие, увидела мир и ощутила морской ветер на своей коже. Хорошая была его бабушка, чем-то похожая на меня, жесткая, как сталь, и в то же время – добрая. И на зиму она была похожа. А значит, похожа и я. Не зря же нас отпугивают именно те вещи, что нам близки. Те, в которых мы видим что-то свое и про себя. Я ведь тоже могу быть холодной, колкой, сердитой и суровой, но могу и любить. Петь колыбельные, подобно северному ветру, взбивать белые перины, кружить в танце на границе жизни и смерти. Позволять себе уходить и возвращаться. В этом и есть – суть.

Ривер

Детский звонкий смех разносился по лесу солнечными зайчиками, отскакивал от деревьев, крался сквозь мои сновидения и дарил спокойствие. Я и не заметил, как заснул. Гладил пушистый огненный мех, щурился от рассветного солнца, грел пальцы в лисьей шерсти и на секунду прикрыл глаза. Так оно и бывает, когда сон выхватывает тебя из реальности, уносит по снежными лугам, поднимает к вершинам укрытых белым одеялом холмов, а затем окунает с головой в ледяные родники. Не помню, что мне снилось. То была зима, белые волки и дикий, животный страх. Если бы не хохот Несси, который лился песней, еще не написанной балладой, не знакомой ни одному менестрелю, – я бы, наверное, проснулся от собственного крика. Но стоило мне открыть глаза, как губы тут же тронула улыбка.

Что-то теплое прыгнуло на живот, оттолкнулось мощными лапами, взвизгнуло и соскочило в сугроб. На секунду воздух будто выбило из тела, я глотнул морозный порыв ветра и сел, озираясь по сторонам. Несса, заливаясь восторженным хохотом, нырнула в снежное одеяло следом за лисой и попыталась ухватить маленькими ладошками ее хвост. Я думал, лиса покинула нас еще до моего пробуждения, но странный зверь остался, охранял наш сон, а теперь играл с сестрой в догонялки. А ведь она дикая, лесная, свободная, но почему-то задержалась с нами. Это по-настоящему удивляло меня.

Рыжие кудрявые волосы Нессы спутались, взбились в огненное облако, нос раскраснелся от холода, мои большие варежки спадали с ее ладошек, а она все ковырялась в сугробах, радостная, маленькая и такая смешная. Я и сам не понял, как начал заливаться смехом. Это было так по-живому, сердце таяло от теплого, приятного чувства, что накрывало морскими волнами. Лиса ныряла в норы, хохотала так, как смеются только лисы, пищала и заваливала Нессу в сугроб, прикапывала изящными лапами и таскала по снегу, ухватив зубами за ворот.

– Эй, смотри, чтоб она сильно не замерзла, – говорю и подтягиваю к себе походный мешок, собирая вещи.

Лиса покосилась в мою сторону, улыбнулась и прыгнула. Опрокинула меня в сугроб, а затем начала проворачивать ту же историю с закапыванием Нессы, только уже на мне. Снег кололся, целовал щеки и пальцы январским холодом, а я заливался таким же детским смехом, какой был у моей восьмилетней сестры. Впервые за наш поход я чувствовал себя ребенком, легким, беззаботным, почти счастливым.

– Так его! – вопила Несса и помогала лисе забрасывать меня снегом. – Наш отряд наступает! Берегись, Ривер, сейчас ты за все получишь!