Requiem aeternam dona eis, Domine,

Et lux perpetua luceat eis.

(Покой вечный даруй им, Господи,

И свет вечный да светит им¹).

Вечернее солнце бросало по стенам яркие отблески, но они терялись в сиянии огней Траурной залы. Ветвистые подсвечники, колоколообразная люстра с мириадами хрустальных лепестков и две поменьше – всё было зажжено по случаю прощания с Ее Величеством Карнатион Киневард.

Возле гроба собралось множество людей. По залу пролетали шепотки: говорили об умершей, вспоминали былое. Хейан знал, что все это пустые слова. Карнатион так и осталась чужой в империи. Кто-то ненавидел ее за происхождение, кто-то – за рождение сына, кто-то – за стремление к справедливости и нежелание участвовать в придворных интригах. Кто-то просто принял как досадную необходимость из-за того, что император в свои почти пятьдесят оказался без наследника.

Когда один принц отказался от престола ради брака с любимой женщиной, а второй погиб, новая женитьба казалась безумием. Все советовали Его Величеству сделать наследником дальнего родственника, но он, сам будучи когда-то «дальним родственником», испытал так много страха перед непрочностью своего положения, что категорически отказался. Так во дворце появилась корлентская принцесса Карнатион. Нужная только для рождения сына. Из всех собравшихся здесь нужная только сыну.

В его сторону Хейан старался не смотреть. И без того они с принцем Матиссом провели возле постели больной множество часов, полных пронзающей тревоги, окаменелого отрицания, безудержной слепой надежды и глухой ноющей боли где-то в груди. В последнюю неделю надежду заменила мрачная усталая мысль: скорее бы это закончилось. Они не произносили ее вслух. Просто находили друг у друга в глазах пустоту и смирение с неизбежным.

При виде дам, изысканно утирающих слезы платочками, и скорбных лиц кавалеров Хейан вспоминал это, и его начинало трясти от злости. Они просто явились сюда соблюсти этикет и поучаствовать в пышной церемонии. Поэтому в Траурную залу он зашёл лишь на несколько минут. Приблизиться к гробу, вглядеться в застывшее лицо на фоне императорской короны и орденов. Ощутить странную смесь благоговения и ужаса, приправленную благодарностью ей за сына и упрёком за то, что она оставила его так рано. Больше Хейан не выдержал. Он исчез в дальних дверях, и вряд ли кто-то заметил, что пятнадцатилетний сын герцога Камта, отчего-то полюбившийся принцу Матиссу, не смог оставаться на похоронах.

Чамэра он встретил в опустевших покоях императрицы. Чернявый хромой певец в последние несколько лет постоянно развлекал ее протяжными напевами, привезенными с их общей родины. Во дворце его не любили, считали пьяницей и картежником. Но при всей невыразительной внешности и сомнительной репутации Чамэр пел так, что душу из груди вынимал. Хейан очень любил моменты, когда заставал его у императрицы, и со злорадным удовлетворением замечал, как меняются в лице маркизы и графини. Они пытались изображать презрение, но не могли не попадать под влияние этого удивительного голоса.

Здесь, вдали от пышных похорон и ненавидящих его людей, Чамэр терзал старую гитару. Хейан сел рядом. Перед глазами стояло неживое лицо Карнатион как напоминание о том, что время идет слишком быстро, а люди живут слишком мало. Совсем недавно он сопровождал отца во дворец и увидел ее впервые. И вот уже императрица лежит в Траурной зале, а вся пышность обстановки, блеск короны и орденов словно напоминают, что никакое величие не защитит тебя от смерти. Скоро хромого певца вышвырнут отсюда навсегда, а Матисса в его упрямых порывах больше не остановит кроткий голос матери. А затем моргнешь пару раз – и уже твои собственные похороны не за горами.

Чамэр пел, в голове Хейана перекатывались тоскливые мысли. Когда-нибудь все это закончится – и для чего оно было? Матисс каждый раз говорил, что им предстоят великие дела и надежное место в истории, но иногда в это не верилось. Например, сейчас. От Карнатион останется черта между датами, пустые слова придворных летописцев да глупые сплетни. О том, как она улыбалась, накидывала на плечи свою тонкую шаль и держала сына за руку, уже никто не вспомнит. И о том, какие песни слушала, тоже.

Чамэр закончил, отложил гитару в сторону и посмотрел на Хейана.

– А что ж ваша светлость не в парадной зале?

– Зачем? – тихо отозвался он. – Там Ее Величества уже нет, а тут – ещё немного есть.

Чамэр дернул углом рта. Потом начал сбивчиво твердить о том, какой чудесный у государыни императрицы был голос да красивые платья и какое диво, что они с сыном так любили друг друга. Хейан поначалу бросал отрывистые мрачные реплики, но, разговорившись, рассказал едва знакомому певцу и про свою первую встречу с Карнатион, и про то, как вместе с Матиссом врывался в ее покои посреди важной встречи с корлентским послом.

Беседа их, рваная и перемежающаяся песнями, почему-то позволяла забыть о пугающем океане света вокруг умершей императрицы. Почему-то разрывала этот кокон ледяной пустоты и молчания, стягивающий грудь. Пару раз Хейан украдкой вытирал слезы. И, как бы ему ни было стыдно, от этого тоже становилось немного легче. Под конец, когда Чамэр вспомнил и отыграл в лицах историю о маркизе Мондаре, который подарил императрице огромную охотничью собаку и перепугал этим всю свиту, Хейан даже рассмеялся. В этот момент в комнату и зашёл Матисс.

Наследнику престола недавно сравнялось двадцать два, он был высок, широк в плечах и узок в поясе: из-за этой особенности ему не удавалось оставаться неузнанным ни на одном бале-маскараде. Траурный камзол принца, не выносящего роскоши, отличался от придворных нарядов элегантной простотой. На фоне черной ткани бледное лицо Матисса и его светлые волосы казались чем-то призрачным, близким скорее к Карнатион, нежели к реальности. Выделялись только большие синие глаза, взгляд которых впился в сгорбленную фигуру Чамэра.

– Чтоб я его здесь больше не видел, – холодно бросил принц и повернулся к Хейану. Чамэр, которого для Матисса уже не существовало, покорно поднялся и заковылял к выходу. – А ты почему ушел с церемонии?

– Тошно, – одним словом описал Хейан все то, что варилось и перекипало в нем за прошедшие с момента смерти императрицы часы.

– А вот это – не тошно? – Матисс яростным кивком указал на захлопнувшуюся за Чамэром дверь. – Ушел от всех, закрылся с каким-то дикарем. Если б ты видел, какая была церемония, какая светлая и торжественная музыка. Когда заиграла граэлла, мне казалось, я чувствую, как матушка поднимается от нас по сияющей лестнице в небо. Мы все это чувствовали. Не думал, что музыку для похорон можно писать вот так. Я, кажется, почти примирился с мыслью об ее уходе, раз она действительно ушла туда. А ты? Непонятно с кем тут сидишь смеёшься.

– Мы вспоминали Ее Величество, – пожал плечами Хейан. – И, кажется, здесь было куда больше искренних слов, чем там.

– Думай, о чем говоришь, – лицо Матисса болезненно скривилось. – Ещё скажи, что ты единственный, кроме меня, кто скорбит о ее смерти.

– Не единственный, нас четверо, – упрямо сказал Хейан. – Все остальные лгут и умасливают, желая понравиться… Даже не императору, не знаю кому. Император-то давно предпочитает общество других дам.

– Замолчи! – губы Матисса дрожали; лицо его было выражением борющихся боли и гнева. – Можешь сколько угодно считать всех подлыми лицемерами, но не на похоронах моей матери, понял? Самому-то не надоело быть последним рыцарем света? Когда ты уже повзрослеешь?

– А когда мир повзрослеет? – огрызнулся Хейан. – Когда они перестанут презирать людей за их родину, а потом лить притворные слезы?

– Я повторяю, – голос Матисса зазвенел от бешенства. – Ты можешь считать двор сплошь лжецами, но. Не. Сегодня.