На утро (часам к двенадцати, к двум? – не помню, когда в тот день у нас началось утро) она поехала к родителям, подготавливаться к очередной вечеринке с друзьями. Меня, конечно, не пригласила – это было сложно перед отъездом, и не имело смысла, тем более родители тогда еще благоволили к её мужу. Я не слишком обижался на то, что она не пускала меня в свою жизнь – мне, как целой Вселенной было достаточно её одной; и тем более не смел я этого делать, что её такая ситуация устраивала. Только теперь я совершенно не могу её разыскать. Хозяин, у которого она снимала квартиру, оказался крайне подозрительным и не пожелал даже разговаривать со мной по поводу Наташкиных реквизитов. Я предпринял другую попытку – стал расхаживать по дворам на Довженко, сочиняя разные истории расспрашивать бабушек у подъездов, в каком доме на первом этаже (это все, что я знал), жила Наташа. Я ненавидел зиму, ненавидел комедиантство, но словно безумец отмораживал себе конечности вместе с носом, обходя каждый дом в надежде, что он окажется последним в моих безуспешных поисках. Порой я задавался вопросом, приходя домой, какого черта делаю, какого кретина строю из себя, – ведь если она не захочет меня видеть (как своего мужа?!), то смысл всех моих поисков лишь в желании окатить себя грязной водой. Но это желание было неистребимо: знать, что все же происходит, знать, что ты не сошел с ума, и воспринимаешь жизненные ценности адекватно реальности, знать, что черное – это черное, а обещания Наташки – не пустой звук, превратилось в жизненную необходимость. Я вновь и вновь садился на 205-й автобус или на свой побитый УАЗик, чтобы оказаться среди бетонных многоэтажек улицы Довженко и, наконец, о чудо! – выходящая из двенадцатого дома бабуля сказала, что да, действительно, она знает её семью, точнее знала, ибо (!!!) прошел уже месяц, как они переехали в другое место! Я был убит. Да, Наташка говорила, что отец собирается купить квартиру, а старую они, скорее всего, будут продавать, но почему это случилось так скоро?!

Я разговаривал с новыми хозяевами, пытаясь узнать адрес Наташиных родителей, они заявили, что не имеют о том понятия. Я посоветовал им заглянуть в договор купли-продажи, и только тогда они признались, что единственно, чем могут помочь, это передать мою информацию. Я оставил номер телефона, прошло пять дней – никто не перезвонил. Может быть, я схожу еще раз и попытаюсь быть убедительней. А может быть, и нет. Я устал. Правда, существует еще одна неиспользованная возможность: поговорить с работниками Домоуправления, – может завтра я так и сделаю.

Наташечка, любовь моя, что случилось с тобою? Однажды ты подарила мне восхитительный фильм на касете: “Знакомьтесь, Джо Блэк”, теперь я просто не знаю, что и думать. Это мистика, фантастика, фатум, этого не может быть, этого не должно быть, уж лучше бы ты меня забыла! Как я хочу думать, что ты просто не желаешь писать мне! Что ты просто счастлива в этой раскаленной солнцем Аризоне. Я люблю тебя, Боже, как я тебя люблю!

Эпилог

Михаил сидел за столом, скорее обеденным, чем письменным и набивал в базу данных цифры, как в дверь позвонили. Он нехотя поднялся, задев ножку стола, от чего рамка с фотографией семимесячной давности потеряла равновесие и упала. Он поднял её, осторожно поставил рядом с монитором, приглушил звук в колонках компьютера и пошел открывать дверь. Позвонили еще раз. “Чертовы газовщики, – подумал он про себя и крикнул. – Кто там?” “Почта, – отозвались с лестничной клетки. – Вы Михаил К.? Распишитесь”. Михаил, завороженный англоязычным текстом на странном конверте какой-то международной почтовой службы, трясущимися руками поставил свою подпись и тут же закрыл за собой дверь. “Господи, это она, она, – вертелось у него в мозгу, – спасибо тебе, Господи!” Он раскрыл конверт:

“Здравствуй! Здравствуй! Прости, что так долго не давала о себе знать, но у меня не было возможности, – я потеряла записную книжку со всеми телефонами и адресами. Прости! Кое-что я восстановила по памяти, кое-что знали мой Масик и Кся, но тебя то никто не знал! Как это ужасно! Кто мог подумать, что человеческая судьба способна зависеть от маленького клочка бумаги? Я забыла твой номер, ты же знаешь, что я пользовалась автонабором, я забыла твой адрес, кроме названия улицы: Сколковское шоссе. Будь у меня хоть одна подружка, которая видела тебя, я попросила бы её найти моего дорогого друга, но увы. И вот я случайно натыкаюсь в старых документах с автокурсов на твой адрес! Представляешь?! Спустя полгода! Где я была раньше? Отзовись, позвони мне тут же, ведь мы обещали друг другу быть вместе. Всегда…”

Навсегда

Нежная, как воспоминание.

Гийом Аполлинер

Однажды ты говорила, что два года – ничто в человеческой жизни, – пролетят, и даже не заметишь их, будешь удивляться, глядя с высот настоящего в их долины и пропасти, в которых когда-то жил, но это было так давно и так быстро закончилось. Я отвечал, что только не изнутри этих лет, и не в этих долинах, где каждая минута – частичка человеческой боли, где каждый час – жертва, и каждый день приближает нас к смерти. И это я говорил, когда обнимал тебя, когда был счастлив словно Вселенная, наполненная светом, когда имел все и не смел желать большего.

А сейчас я один. Я на самом деле абсолютно один; и какие бы люди ни окружали меня, как бы я не отвлекал себя от этого отчаянного, безнадежного чувства, – оно всегда рядом, – идет за мной тенью по тусклым долинам и растворяется каменным отголоском шагов в пропастях. И это становится жизнью, об этом я буду помнить на вершинах – о своем одиночестве, а не о жизни любимого человека, в которой жаждал раствориться целиком. Ты слишком далеко. Я не знаю тебя сейчас. Может это и к лучшему, может быть, это послужит новому сладостному чувству знакомства с прежде неизвестным тебе человеком, а может окончательно разделит нас, заставит оказаться на разных вершинах и не позволит даже докричаться друг до друга.

К чему это теперь, когда все потеряло смысл? Когда больше нет сказки, нет чуда, и все разгадано, истерзанно и голышом брошено на пол? Когда вместо пьянящего танца – похмельная горечь, и раскалывающаяся голова? И зачем искать кто виноват, когда совершил эту ошибку, а когда следующую, зачем обвинять друг друга, когда больше нет главного, когда не вернешь его никакими силами, никаким желанием и прощением? К чему эти разговоры, которые держат нас вместе, словно тяжелые цепи, к чему эти бессмысленные перемывания костей давно погибшего ребенка… невинного, – вот этого уже не вернешь, а еще времени, времени, которое мы сами у себя отняли.

И какого времени! Мы были беззаботно счастливы! Это могло бы длиться вечно, – пожелай мы…

Мне казалось, что это уже вечность, что мы уже вместе. Нам же было так хорошо, а это главное…

Похоже – не главное, если есть еще время. Если бы не оно – ты не поддалась бы упреку.

Мне было больно.

Знаю.

Я и мужу-то изменяла потому, чтобы отомстить и иметь смелость уйти, но даже в этом я была бессильна – уйти я могла только с человеком, который вновь одарил бы меня надеждой, не меньше…

И этим человеком стал я…

Честно говоря, им мог стать почти любой, кто был бы нежен со мной…

Спасибо за правду.

Выбирать я начинала позже: благодарила человека и оставляла его ни с чем. В конце концов в проигрыше оставался он. Думаю, это был типичный вариант моего поведения.

Показать себе, что ты достойна любви? Быть сначала доступной, легкомысленной, веселой, а потом заявить, что это все не его, что ты свободна, как прежде, что у тебя нет ни перед кем обязательств, и что за сердце твое надо приложить усилий во сто крат больше.

Это была не игра.

Это была боль молодой женщины, которой изменила вечность в лице первого мужа. Понимаю.

Ничего ты не понимаешь! Я не хотела играть. Каждый раз, встречая мужчину я говорила себе, что может быть с ним я смогу обрести… Я безобидная. Я хотела счастья.